Беллона. Анатолий Брусникин

лошадь. Я зажмурился, вцепился в канаты и не мог пошевелиться.

      – Ты что, пащенок?! Уснул?

      Офицер грозил мне своей палкой. Пялились матросы. Из-за шлюпки выглядывал избитый, но не утративший всегдашнего форсу Соловейко. Он скривился и презрительно сплюнул за борт. Подошел поп, успевший переодеться в светлую рясу, и тоже неодобрительно тряс бородой.

      Я боялся подниматься выше и не смел спуститься. Но обезьянка, кажется, сжалилась надо мной. Я услышал над головой шорох. Смолка протягивала мне фуражку, держа ее донышком книзу.

      Чуть не расплакавшись от облегчения, я с благодарностью, бережно, принял головной убор и очень медленно начал спуск. Это было непросто – без привычки, да еще с занятой рукой. Лишь крайней сосредоточенностью могу я объяснить то, что не заметил мартышкиной каверзы…

      – Тебя, юнга, за смертью посылать! Кто так по вантам лазает?

      Дреккен вырвал у меня фуражку, нацепил ее – и его морщинистая физиономия вдруг исказилась.

      По лбу старшего офицера стекало что-то желто-коричневое.

      – Навалила в шапку, человекоподобная, – с удовлетворением молвил батюшка. – Это вам, сударь мой, воздаяние. Той же мерою получили, что и я. А не злоранничайте над чужой бедой. Господь, Он всё видит.

      Снова по всей палубе прокатились судорожные, тщетно сдерживаемые смешки. Но мне-то было не до смеха.

      Придушенным голосом Дракин просипел:

      – Ты что мне подсунул, сволочь?

      Оглянулся на мостик. Капитана там уже не было.

      – Руки по швам!

      Одной рукой он подносил к испачканной голове платок, в другой сжимал стек.

      – В глаза смотреть!

      Я не мог. Я опять зажмурился – в ожидании удара.

      Но удара не последовало.

      – Ваше высокоблагородие господин капитан-лейтенант!

      Рядом стоял Степаныч.

      – Малец первый день служит. За него – мой ответ. Коли что, меня учите.

      Теперь-то я знаю, что боцман поступил по-моряцки: сам молодого учи, а начальству в обиду не давай. Но в ту минуту седоусый мучитель, которого я уже успел возненавидеть, показался мне небесным ангелом.

      Дреккен моряцкие обычаи тоже знал и бить заслуженного унтер-офицера за нелепицу, в которой отчасти сам был виноват, конечно, не стал. Лишь выматерился, топнул ногой и ушел в каюту. Про меня сказал:

      – Чтоб я этого рохлю на палубе не видел! Мне нужны матросы, а не слюнтяи!

      А Степаныч, проводив начальника хмурым взглядом, тяжко вздохнул.

      – Что мне с тобой делать, паря? Дракин – он памятливый. Со свету тебя сживет, не забудет. Ты службы не знаешь, сгинешь ни за понюх табаку. Ладно, поговорю с Иван Трофимычем…

      Иван Трофимович приходился боцману кумом и занимал почтенную должность судового буфетчика. Еще до исхода первого дня моей службы, с позором изгнанный из палубных матросов, я оказался официантом (по-корабельному – младшим вестовым) при кают-компании.

      На прощанье Степаныч сказал мне – уже не строго, а человечно, поскольку я в его