Под девятой сосной в чистом поле. Валерий Гусев

маленьких телят до большого размера. А теперь в нем гулял сквозной ветер и нахально шныряли крысы. Большого размера.

      За зданием, после полосы высоченного бурьяна, начиналась дорога в чистое поле. Вдоль нее, на одинаковом расстоянии, стояли стройные сосны – как телеграфные столбы. У девятой по счету сосны мы остановились. Огляделись.

      В чистом поле было красиво. Раздолье такое. Светило солнце. В небе время от времени проплывали облака и пролетали птицы. И до самого леса колыхались разноцветные травы. А в дали чистого поля разметался огромный развесистый дуб, весь в обильной густой листве – залюбуешься.

      Невдалеке от дороги стоял на одной ноге большой пестрый зонт. А под ним – мольберт на трех ногах и художник на двух; в рубашке навыпуск с закатанными рукавами и в белой детской панамке с вышитой на боку бабочкой.

      Мы подошли поближе, стали у него за спиной.

      – Можно посмотреть? – скромно попросил Алешка.

      Художник обернулся и недовольно ответил:

      – Вообще-то я не люблю показывать посторонним незавершенные работы.

      – Ну и зря! – авторитетно заявил Алешка. – Посторонние зрители могут что-нибудь подсказать полезное. Пока еще не поздно. Пока вы еще не все испортили.

      – Ну-ну, – усмехнулся художник (на двух ногах в панамке) и отступил от мольберта на шаг. – И что же ты подсказал бы?

      Алешка со знанием дела осмотрел рисунок и тоном недовольного профессора пояснил:

      – Плоско как-то у вас получилось. Вроде фотографии.

      И очень верно он это сказал, мне тоже казалось, что этот этюд какой-то одномерный, нет у него глубины.

      Скептический взгляд художника вдруг загорелся:

      – А ведь ты прав, я тоже что-то такое чувствовал. А вот как исправить? – И он взглянул на Алешку уже не с недовольством, а с надеждой.

      Что и говорить: умеет Алешка в доверие войти. И незаменимым стать.

      Он еще раз внимательно осмотрел этюд, прищурился, что-то пробормотал. Отошел на шаг, приложил руку козырьком ко лбу, присел, заглянул сбоку. Сейчас еще и сзади осмотрит.

      Нет, не стал. Этому артисту и так выпендрежа хватило.

      – Я бы вот здесь, где дуб заветный, тень от облака пририсовал.

      Художник сначала онемел, потом шлепнул себя в лоб, оставив на нем синее пятно краски, и воскликнул:

      – Как же я сам не догадался!

      «Что я говорил», – нарисовалось на Алешкиной мордахе.

      Художник схватил палитру, стал смешивать на ней краски и быстрыми мазками наносить их на холст. И что-то приговаривать, даже напевать.

      – Вот так! – удовлетворенно произнес он, отступив от мольберта. И опять повернулся к Алешке: – Что еще, коллега?

      «Коллега» опять на секунду прищурился с умным видом и задумчиво произнес:

      – Я бы дупло у дуба замазал, пусть поздоровее выглядит. И все чуточку сделал погрустнее.

      – Вот еще! – не согласился художник. – Это зачем? Светит солнце. Синеет небо, зеленеет лес. Травы цветут и кустятся. Птички поют. Радостно.

      И тут, я совсем этого не ожидал, Алешка рассердился:

      – Вы