Культурный герой. Александр Шакилов

так, по приколу.

      Странный прикол. Все еще почесывая в затылке и недоверчиво покачивая головой, Макс стал спускаться по лестнице. На нижней площадке оглянулся. Свет стоваттной, неизвестно зачем вкрученной в грязный патрон лампочки ослепил глаза – и на мгновение Максу показалось, что Кир на лестнице не один. Что стоит там еще кто-то, низенький, толстоватый, с лицом, похожим на блин. Впрочем, проморгавшись, Макс блиннорылого не обнаружил.

      «Показалось, наверное», – меланхолично подумал он и полез в карман за оставшимся бутербродом.

      Максик сидел на своем чердаке и пытался писать статью. За окном моросило. На подоконнике, по ту сторону стекла, расселась наглая сойка. В клюве у нее был зажат желудь. Птица все пыталась пропихнуть желудь в щель под рамами, но желудь в щель не лез. Наконец сойка выронила желудь, злобно тюкнула клювом по стеклу и, заругавшись, улетела. Максик потеплее завернулся в плед и продолжил строчить:

      Наш корреспондент, умело замаскировавшийся под кризорга (в сноске: кризорги – научное видовое название тушканчегов), проник на завод. Открывшееся ему зрелище поразило его до глубины души. Под потолком скользили огромные ржавые крюки. На крюках покачивались человеческие тела. Всюду растекалась кровь. Женщины, старики, младенцы – кризорги не знают жалости. Бледные безжизненные останки тех, кто еще вчера смеялся, любил, укачивал детей… даже закоренелый преступник, маньяк, на счету которого десятки жертв, содрогнулся бы от ужаса. Наш корреспондент с риском для жизни сделал несколько фотографий скрытой камерой, спрятанной в искусственном пятом придатке левого мандибула…

      «Надо будет Толяна попросить смастерить какую-нибудь дрянь в фотожабе», – подумал Максик и потянулся к чашке с кофе. Небо за окном слегка расчистилось. Серые туши домов зазолотели вечерним светом. Максик закрыл файл со статьей и с отвращением отодвинул лэптоп.

      Стихи. Вот то, что он хотел писать. Слова, пронизанные страстью, полные смысла, рвущиеся из глубины души слова. Вместо этого он пек одну за другой заметки в Газету, и изредка, по дружбе, редактор «Младости» печатал что-то из его старого творчества. Но старое творчество уже не устраивало Максика, а новых стихов не было, будто закупорило внутри у него какой-то источник, будто выросла сплошная стена – куда там тушканчегам со своей жалкой постройкой.

      «Слова, – сказал Максик, глядя на отклеивающиеся полосами обои. – Слова. Дрова. Трава. А хорошая у Кира была трава. Тьфу. Слова – не права. Мурава. На мураве лежит вдова, над ней шуршит листва. Я говорю – и раз, и два, еби меня, вдова. Вдова сурова, как братва, и отвечает: “Черта с два”. Тьфу».

      С отчаяния Максик даже полез в словарь рифм, но и словарь ему не помог – потому что, кроме рифм, в стихе должен быть и смысл. А смысла Максик не видел, хоть убей. Наконец, чуть не заплакав, стихотворец отбросил ручку (машинным письмом он поэзию осквернять не решался и стихи записывал только в блокноте) и рухнул на кровать. За окном опять задождило. Вернувшаяся сойка сказала «тиу-тиу» и, распушив красное горловое оперение, запела сольную арию Фауста из «АиДа».

      Через два дня