Акума, или Солнце мертвых. Александр Белых

в своём воображении. Что-то сердитое было в обмякшем женоподобном облике того простоволосого облака— будто оно было спросонья, злое, в смятом лиловом халате, с большим животом, грудастое, без лифчика. Имя этому сумрачному облаку было зловещее – Акума. «Не человек я – дух! Всё вижу, всё слышу, всем владею, смерть одолею…» Подъехал ни шатко, ни валко следующий трамвай, похожий на старинный особняк, весь из яркого красного кирпича с белыми прожилками, с надписью на забрале: 悪魔.

      11

      Тронулся трамвай и поехал медленно, со скоростью пять километров в час по рельсам – красный кирпичный особняк-трамвай, страдающий старческой одышкой: он будто взбирался на седьмой этаж, осторожно ступая на каждую ступеньку. Угрюмые грузчики в синих спецовках едва успели вынести из него чёрный франтоватый рояль с неумолкающей механической музыкой «La Rappel des Oiseaux». Музыка смешивалась с удушливым запахом одеколона «Махровая сирень», будто в её влажных недрах радостно щебетали воробьи апрельские тезисы, предвещавшие лингвистический сдвиг исторических парадигм русского религиозного разлома. Трамвай скрежетал. Нежные перезвоны врезались внутрь всего существа, где рыл нору смертный страх, будто крот.

      Кто-то из пассажиров, нависший над головой Мелхолы Давидовны Острожской, объявил диагноз: «У него вырождение сердечного клапана». На мгновение она забыла, с какой целью её странствие, забыла о своем целеполагании.

      «Где стол был яств, там гроб стоит», – перешептывались слова в её голове.

      Словно в поисках утраченного целеполагания, Мелхола Давидовна открыла видавший виды, помнящий тайны эпохи саквояж, где лежали запретные, контрабандные книги антисоветского зарубежья под ворохом чёрных блестящих шелкопрядов. Они делали свое дело: несуетно ткали время вечности, ткали высокохудожественные доносы в Дом Чудес. Старческие руки её ощущали, как копошились в коконах шелковичные черви, вскормленные маткой. Вдруг потемнело, ни единого лучика света не проникало в город. Небеса нахмурились. Облака насупились. Солнце зажмурилось.

      И сердце у старой женщины затомилось. Затомилось, как у молодой m-ll, которая поняла, что не встретится больше с любимым. Облако нависало тенью над трамваем на всём его неуклонном пути. Трамвай бежал presto presto e delicatamente. За ним бежала мокрая собака, похожая на Александра Сергеевича Пушкина, выкарабкавшаяся из Мойки. Кто-то сказал: «Граждане, трамвай идёт в свой последний путь, идёт в Тайцы».

      Двери затворились.

      «Что ж и нам в последний путь! Прощайте, граждане ленинградцы! Отныне мы не граждане, а население, отныне мы китайцы-тайцы-тайцы…» Плыл колокольный стон.

      Он задевал кончики листьев цветущих каштанов. Листья отяжелели набухающей росой.

      Росы напитались пылью, пыльцой, ознобом, свинцовой синевой неба…

      12

      Фронтон Московского вокзала немо ответствовал проезжающему трамваю-особняку: «Миру – слава!» Вагоновожатой трамвая была Акума. Лозунг на его краснокирпичном