Рок-н-ролл мертв. Юлий Буркин

он так спокоен. Отчего не застебался, не стал юлить. Ему просто на все наплевать. И мне стало страшно. Ведь, если честно, я люблю его. И его, и остальных. В какой-то степени, я им – как отец. Хотя мы и одного возраста. И я положил руку ему на плечо. И я спросил:

      – Что случилось, Ром?

      Он потушил сигарету и, не глядя на меня, после долгой паузы ответил:

      – Понимаешь, я чувствую себя мертвецом.

      – Не понимаю. Он вышел из оцепенения, снова глянул на меня и усмехнулся:

      – Б.Г. слушать надо. "Рок-н-ролл мертв, а я – еще нет." Он – еще нет. А я – уже да.

      – Ты достал меня своей меланхолией. В чем дело?

      – Пойми, Крот Коля, я никогда ничем, кроме музыки не занимался. Я ничего больше не люблю. Я ничего больше не умею. Все – в лом. И вдруг понял: то, что я делаю сейчас – шелуха. Балаган.

      – Но ведь ты всегда хотел что-то сказать.

      – А сказать-то нечего. До сегодняшнего мы доползли постепенно. Но я не могу просто петь, просто кривляться. А им ничего и не надо. Боб – и тот в дерьме, никому не нужен. Им никто не нужен.

      – А ты – нужен. Посмотри – полный зал!

      – Это от того, что я – оборотень. Перевертыш. Я вычислил, ЧТО покатит, и корчусь, как Буратино. Но мне уже нечего сказать. Я умер… И еще: мне иногда кажется, что во мне КТО-ТО СИДИТ. Кто-то чужой… Я перебил его (тогда я не придал особого значения этой его последней фразе):

      – Ром, ей-богу, это пройдет. Сам я уже прокатил через это. И мне было намного хуже. Ты же знаешь, как я ушел.

      – А как ты ушел? Классно ты ушел. Ты умней меня. Ты понял, что музыка – гиблое дело, вот и притащил меня на свое место. А сам стал крутым.

      – Да уж, круче некуда. А ведь я с Кленом и Джимом еще в школе все начинал. И они смотрели мне в рот. Мы репетировали по подвалам, по каким-то стремным ДК. А потом я служил в армии, "закосить" не вышло. Но не поумнел и, вернувшись, снова принялся за старое. И не было никакого просвета – ты же помнишь те времена. Помнишь дядю Севу? Это ведь, по-моему, уже при тебе было.

      – Да, – кивнул Ром и на лице его появилась чуть ли не мечтательная улыбка. И мы на минутку замолчали, вспоминая, наверное, одно и то же. "Дядя Сева" – так мы прозвали инструктора "по идеологии" горкома партии Севостьянова А.А. Этот степенный солидный папик с умными глазами и потными руками вызывал нас "на прием" в четверг каждой недели и по-престольному гыкая (это когда "г" звучит почти как "х"), глаголил: "Ну что, граждане рокеры, долго ли еще будете порочить советскую молодежь в собственном, понимаете, лице? Будить подавленные нашим коммунистическим, понимаете, воспитанием звериные инстинкты? Проводить чуждую идеологию?" И так он это говорил, что сразу было ясно: переубеждать его не надо. Он и сам прекрасно все просекает. Но он – выполняет свой долг. "Гражданский". И мы тоже все понимали. И такое у нас было взаимопонимание, что даже злости не было. Вот только периодически нас – то одного, то другого – гнали с работы или из института, или из комсомола, или еще откуда-нибудь. Это когда от дяди Севы приходила очередная телега. А потом все стало проще: потом нас уже неоткуда гнать…

      Я