Школа жизни великого юмориста. Василий Авенариус

издали в профиль его черты лица, – средних лет.

      – Кто это? – вполголоса переспросил Гоголь и весь встрепенулся. – Не Плетнев ли?

      – А то кто же? Вы его разве еще не знаете? Петра Александровича все литераторы в Петербурге знают, да и он-то всех и все знает…

      Гоголь вдоль прилавка с разложенными книгами стал помаленьку подбираться к конторке, по пути перелистывая то ту, то другую книгу. Приблизившись на десять шагов, он как бы погрузился в содержание одной книги; но ухо ловило каждое слово беседующих.

      – Да, волка как ни корми, а он все в лес глядит, – говорил Смирдин. – Дивлюсь я, право, нашим москвичам: на прощанье ему поднесли еще золотой кубок с своими именами!

      – Великому таланту нельзя не отдать чести, будь он свой русский или враждебной нам национальности, – отвечал Плетнев, отвечал таким тихим, мягким голосом, какого никак нельзя было подозревать в этом могучем теле. – Впрочем, нашего Александра Сергеевича Мицкевич, кажется, искренне любит – кто его не любит! – и ставит как поэта чуть не выше себя самого. Вы слышали ведь, как они столкнулись раз на узком тротуаре?

      – Нет, не помню что-то.

      – Пушкин почтительно снял шляпу и посторонился: «С дороги двойка: туз идет!» Мицкевич же в ответ ему: «Козырная двойка туза бьет».

      – Славный ответ! – рассмеялся Смирдин; тихо засмеялся за ним и Плетнев.

      «Погодите, други мои! – сказал про себя Гоголь. – Придет время, – и про некоего третьего станете этак анекдоты пересказывать».

      – А где в настоящее время Пушкин? – спросил Смирдин.

      – Да надо думать – с нашими войсками в Эрзеруме, – отвечал Плетнев. – Последнюю весточку о себе – прелестнейшие стихи, от которых так и веет Кавказом, – он прислал мне с берегов Терека.

      – А вы их не знаете наизусть? Память у вас, Петр Александрович, на стихи ведь самая счастливая.

      – Эти-то довольно длинны… Конец, впрочем, пожалуй, знаю:

      … И нищий наездник таится в ущелье,

      Где Терек играет в свирепом веселье;

      Играет и воет, как зверь молодой,

      Завидевший пищу из клетки железной;

      И бьется о берег в вражде бесполезной,

      И лижет утесы голодной волной…

      Вотще! Нет ни пищи ему, ни отрады:

      Теснят его грозно немые громады.

      Ну кто еще у нас, скажите, в состоянии написать подобную картину? – с умилением заключил Плетнев.

      – Художник, что и говорить, – согласился Смирдин. – Но у нас нарождаются уже новые таланты.

      Добавил он последнюю фразу тоном не столько ироническим, сколько добродушно-игривым, так что Гоголь невольно поднял голову. Так и есть! Злодей-книгнопродавец, с улыбочкой поглядывая в его сторону, берет с полки и подает Плетневу маленькую, тоненькую книжонку, – очевидно, его «Ганца».

      – Да вы вот о ком! – сказал Плетнев. – Вещица эта мне уже известна. Молодой автор был столь внимателен, что доставил мне экземпляр своей поэмы. Но оригинального в ней, сказать между нами, очень мало.

      – Он подражает, должно быть, тоже Пушкину?

      – Как