Граф Калиостро. Иван Лукаш

провел ладонями по лицу, точно оправляясь от мгновенного обморока.

      Граф Феникс, прищурив на бакалавра заплывшие мешками глаза, порылся в заднем кармане кафтана. Вытянул оттуда шелковый красный платок, сердоликовую печатку, золотой лорнет с обломанным ушком, пучок бечевок, сердито все вскомкал, стал снова рыться и вытянул наконец золотую тяжелую табакерку.

      – Угощайтесь.

      – Благодарствую, я не…

      А граф вбил уже в нос щепотку табака, сладко зажмурился, заходили черные брови – граф шумно чихнул, обрызгав мокрыми крошками грудь.

      – Жако, Жульен, проводите тогда молодого синьора, – живее!

      Слуги бросились вперед.

      На крыльце носатый Жульен состроил гримасу и показал бакалавру язык.

      – Ах, злодей, – кинулся назад Кривцов, но дверь захлопнулась, стукнула по тулье треуголки…

      Потирая лоб, бакалавр шагал по Невской прошпективе, говорил сам с собою.

      – Чудная красавица, Мадонна святейшая, ангел. Постой, Андрей Кривцов, да как же оно было?.. Словно бы госпожа из сундука… вышла… чепуха, дорожный сундук у лестницы стоял, а госпожа из верхнего покоя явилась… Санта-Кроче ей имя, Феличиани, Феличиани… А у меня чулки слезши.

      И зарделся от смущения и рассмеялся.

      Невский ветер, играя, подкидывал его рыжие пряди.

      Гелион, мелион, тетраграматон…

      Что вам судьбы дряхлеющего мира?

      Над вашей головой колеблется секира.

      Но что ж?.. Из вас один ее увижу я.

Лермонтов

      В светлом просторе неба разлит желтоватый и грустный отсвет вечерней зари. У Тучкова моста, подле Соляных буянов, черными хлыстами застыли мачты уснувших галиотов.

      Васильевский остров пустынен. Оконницы низких домов бледно желтеют зарей. Лужа у деревянных мостков, как длинный бледный опал. Догорает заря, предвестница июньской белой ночи – ни света, ни мглы, а сребристого полусумрака.

      Безветренный вечер. На Васильостровских линиях, за пустырями, лает цепной пес на пустое и светлое небо.

      К дому немецкого негоцианта Григора Фихтеля, что в Волховском переулке, к тем воротам на Невский берег, где не просыхает никогда грязь, – по вечерней заре стали подходить многие люди, кто в гвардейской епанче, кто в купеческой круглой шляпе с золотым галуном округ тульи. Брались за медный молот, изображающий львиную голову, и тишина переулка оглашалась тремя глухими ударами.

      Алебардщик, заступивший на ночной караул к Тучкову мосту, каждый раз вскидывал голову:

      – Эк их разобрало… Разумею, Фитель немецкие именины справляет, а то поминанье родителей…

      И погасла желтая заря над Невой, и побелели воды, и как бы насторожились, когда в переулок свернул с Первой линей тяжелый дормез, похожий на покойницкий катафалк. Стал, накренился.

      – Разумею, дышлом в забор угодил: место тесное, – пригляделся от плошкоутов алебардщик.

      Дверка дормеза бледно блеснула. У дома Фихтеля на мостки выпрыгнул плотный человек в малиновом кафтане.

      Тремя