Бедная любовь Мусоргского. Иван Лукаш

ванька. Он полупроснулся, когда его позвал седок, и откинул медвежью полость, сваливши с нее снег.

      От вьюги Мусоргский и девушка пригибались за тощую спину извозчика. Арфу они поставили в сани перед собой.

      – Вам куда? – спросил Мусоргский спутницу.

      – Да пусть на Подьяческой на углу остановится.

      Она смотрела перед собой, думая о чем-то, и тонконосое лицо, очерченное беловатым, косо бегущим снегом, было замкнутым, суровым. Обе руки она сунула, согревая, на грудь шубки, под узел платка.

      – Вы, стало быть, арфянка, певица?

      Девушка молча кивнула головой. Он знал, что по питерским трактирам, ресторациям второго разряда ходят уличные певицы с арфами. В остроносой девушке, обмотанной платком, в ее шляпке с поникшим тряпичным цветком было что-то трогательное и смешное. Мусоргский с улыбкой сказал:

      – Вы, может быть, вспомните все же, что пели в «Неаполе» перед тем, как выйти на улицу…

      – Как выйти на улицу, – повторила она. – Не помню. Всякое пела. Романцы разные, как полагается.

      – А вот это не помните?

      Он стал глухо напевать, но получилось что-то фальшивое, мертвое.

      – Нет, не то… Ну, а какие романсы вы пели? Девушка удивленно покосилась на него:

      – Не помню. «Ах, обойми меня» или «Поцелуй горячей».

      – Но это же вздор, вы не то пели…

      – Почему вздор, чего пристали? Что полагается, то и пела. Не помню.

      Она обиделась. Он понял, что ничего не узнает.

      – Извините меня.

      Арфа, залепленная снегом, качалась перед ними с дребезжанием.

      – А как же так, вы, певица, а вашей арфы не бережете?

      – Чего?

      – Арфа, говорю, мокнет, хотя бы чехол.

      – А, эта, – и злобно усмехнулась. – Чего ей делается, железной… Пускай мокнет.

      Она вдруг высвободила из-под платка руку, быстро стянула зубами перчатку и ударила с силой по струнам:

      – У-у, шкелет, – сказала с ненавистью девушка. Арфа зазвенела так гулко, что возница обернулся, с шапки посыпало снег.

      Мусоргский молча подал девушке упавшую перчатку, перчатке еще не остыла теплота ее руки. Она молчала всю дорогу. Наконец девушка, вглядываясь в несущийся снег, сказала:

      – Тут остановите, теперь я сама дойду…

      Она вышла из саней, отряхнула с шубки снег и потянула к себе арфу:

      – Благодарим вас, господин военный.

      – Нет, ради Бога, – забеспокоился Мусоргский, – позвольте, я донесу арфу.

      – Не надо, говорю, сама дойду.

      Но он уже перекинул ремень арфы за плечо:

      – Пойдемте, куда вам надо?

      – Как хотите, – сумрачно согласилась она. – Несите, когда хотите, нумер шестнадцать.

      Улица была темной от падающего снега и от того, что метель погасила редкие фонари. Мусоргский слышал быстрое дыхание спутницы.

      – А вы, поди, в полиции служите, – насмешливо и дерзко сказала она вдруг. Мусоргский удивился:

      – Почему в полиции? Нет, я офицер.

      – Офицер, – недоверчиво повторила она. – Сразу видать, из полиции.

      – Но откуда вы знаете