Бедная любовь Мусоргского. Иван Лукаш

приказчику, какой увез ее в «Самарканд».

      – Я, собственно, к вам по делу, – сказал он смущенно и строго.

      – Ну конечно, по делу, – повторила она со смешком и положила на стол обе руки, очень белые и слабые, какие бывают у рыжих. Красивы были ногти, продолговатые миндали. Она тронула рукав его шинели:

      – Угостили бы сначала сладеньким.

      – Сладеньким?

      – Херецом. Здесь херец есть. Херец, – повторила она, придавая какой-то особый смысл этому слову, рассмеялась, блистая глазами.

      – Как вас зовут? – сказал он, смущаясь.

      – Меня? Анечкой.

      Мрачный, как чума, половой поставил на стол с угрюмой дерзостью бутылку.

      – Два рубли.

      Мусоргский заплатил. Он никогда не пил вина, брезговал пьяными и с отвращением отпил глоток густой тошноватой жидкости, ожегшей рот.

      Арфянка выпила стакан быстро, откинувши голову. Ее белая шея, очень нежная, изящная, была повязана черной бархатной ленточкой, на ленточке – помятое сердечко из дутого серебра, жалкое и трогательное. От крепкого вина выступили на ее глазах слезы. Она улыбнулась.

      – Я правда к вам по делу, – повторил он строго, следя с удивлением, как она пьет. – Я хочу вас просить напеть мне вашу песню. Если напоете, я могу ее записать, вы понимаете, я могу записать ноты.

      – Понимаем. Ноты.

      – Вы могли бы поехать ко мне, взять арфу…

      – Зачем же-с арфу?

      Она усмехнулась со вчерашней холодной неприязнью:

      – Пущай уж здесь остается арфа, чего таскать.

      – Так вы согласны проехать ко мне?

      Девушка, поднявши руки, поправила на затылке узел рыжих волос. От вина ее лицо стало бледнее, а рот увлажнился ярко. Она перегнулась через стол, обдала теплым дыханием. Теперь он видел, что у нее зеленоватые, глубокие глаза. Она улыбнулась ему нетрезво, отчего с каким-то презрительным бесстыдством раздвинулись яркие губы:

      – Дашь пять целковых, поеду, – внезапно грубо сказала она шепотом.

      От ее слов и особенно от того, как раздвинулся ее рот бесстыдной улыбкой, в нем замерло все сладко, страшно, и он, с пересохшим ртом, ответил тоже шепотом.

      – Конечно дам, пожалуйста.

      Когда они выходили из трактира, тот курчавый, ошалевший от водки, с выкаченными глазами, рассмеялся. Показалось молодому офицеру, что мутный гул трактира, вся Мещанская улица, криво прыгающая, чавкающая в тумане, потешаются над ним.

      Они сели на извозчика. Арфянка озябла. Вскоре вино улетучилось, она заметно дрожала. Сегодня она была без оренбургского платка, но он узнал ее короткую шубку и нитяные перчатки с прорванными пальцами. А шляпка красовалась на ней маленькая, не по зиме, соломенная шляпка с загнутым краем и тряпичным трясущимся цветком.

      – Послушайте меня, прошу вас, – сказал он тихо, чувствуя к ней сладостную жалость. – Право, я хочу только, чтобы вы спели мне все, что вы поете…

      Он тоже дрожал, не только от холода, а от нестерпимой внутренней дрожи.

      – Холодно как, – она вдруг прижалась щекой к его плечу, у рукава шинели, он невольно обнял