Сны Петра. Иван Лукаш

– как молоко, и в молоке – красноватое пятно солнца.

      – Росы обильные павши, жаркий день заступит, – сказал Белобородов, вставая.

      Белобородов передвинул трубку в край рта и сказал как бы нехотя:

      – Подай, Степан, пальника.

      На вымытый золотой шар солнца уже нельзя глянуть: выступают на глазах прохладные слезы.

      Далеко, за деревней Куненсдорф, у черного леса медленно поволоклись синие косы тумана.

      – Горазд тумана нагнало, у леса-то, – сказал Арефьев.

      – Знатен туман: больно синь, – усмехнулся сержант. – Аль не слышишь, гудет?

      Смутным гулом накатывал бой прусских барабанов. Синие косы у леса – не туман, а кривые линии вышедших пруссаков. Уже вспыхивают белые огни прусских касок, белые ремни.

      Звякнула в ясном воздухе, загреготала, как медный жеребец, ранняя пушка, шуваловский единорог.

      Белобородов пригнулся к Мортире-Сударыне. Смуглое лицо сержанта озлилось и потемнело:

      – Мы тако ж поздравствуем их брандскугелем, сторонись, Степан, – пли!

      Воздухом сильно махнуло полы красных кафтанов. Арефьев зажал уши.

      – Каково-то им учтивство наше? – оскалился Белобородов.

      Озаряясь огнем пальбы, то гасли, то вспыхивали медные орлы на шапках бомбардирских сержантов.

      Как паруса, бегут по темному полю дымы пушек, к лесу, к оврагам, где кривятся и выгибаются синие линии пруссаков.

      – В буерак его не пустить: туды не шарахнешь, – хрипло выдохнул Белобородов. От пороха его лицо посерело, запеклись губы. Белки сержанта сверкали.

      И когда прорвало пушечный дым на один миг, услышал Арефьев, как с прусской стороны плывет торжественный хор голосов в холодном крике гобоев и ворковании валторн.

      Пруссаки идут в огонь с пением молитвы:

      – Господь, я во власти Твоей…

      Арефьева затрясло. Это был не страх, не была лихорадка. Это был восторг.

      Белобородов хрипло командовал:

      – Банника подавай, копоти набежало, банника!

      В дыму блистал сержантский кафтан, точно облитый кровью. Жесткие букли Белобородова развились, мука сошла с потом, и пряди хлестали его по глазам.

      От пальбы мортиру откатывало, оба сержанта падали на медное дуло.

      – Некуда боле бить, в лощину зашедши, – присел вдруг на корточки Белобородов, вращая белками.

      Арефьев тоже присел. Под пушкой бомбардиры походили на двух красных белок.

      Черная граната зашуркала по траве, подпрыгивая, как чугунный мяч. Бомбардиров засыпало песком, сухими ветками.

      – Не трясись, сиди, – сказал сержант. – Пруссак почал бить…

      Из-за серых, обмазанных известкой, каменьев ограды тесными кучками выбегали солдаты. Мундиры маячили в дыму светло-зелеными пятнами.

      Солдаты падали в траву, отстреливались в дым с колена, на бегу откусывали патроны. Жались тесной толпой, как колючее стадо, выставляя во все стороны штыки.

      Один прыгнул через красный лафет, на черной сумке пылающие бронзовые гранаты.

      – Гренадер,