Сны Петра. Иван Лукаш

или фуляром. Расплелись косы и букли, мокрые пряди волос, словно у попов, пали на плечи. Все брадатые, тощие, у всех от пороха черные лица, и только сверкают глаза.

      Только сверкают глаза, да штыки, да медь орлов на гранадерках с вензелем императора Павла. Офицеры во фрунте без шляп: сорваны в бездны. У Милорадовича на ногах еще туфли из конской кожи с убитого французского вольтижера, а генерал Розенберг в одних шерстяных чулках, и прорваны пятки. Босые генералы преважно обходят фрунт сих брадатых солдат, чад российских, и, пребодро здороваясь, салютуют лохмотьям знамен, словно на вахт-параде на Марсовом поле.

      Альпы, Альпы, горный проход… Мглистые ночи, ярые ветры, облака на утесах и войска в облаках. По отвесным скалам скользят громадные тени костлявых коней, знамен, пушек, солдат. Леденящий ветер, окоченевшие люди, ни сухой ветки, ни огня, острия скал, снег, Альпы, Альпы. Ход туч под ногами, рокотание громов далече в ущельях, дремучие ночи, крик орлов, мерцающая в пропастях звезда, французские костры в долинах Швейцарии…

      – Князь Петр, никак ты не спишь?

      – Не спится, Александр Васильевич.

      – Чего ворошишься… Спи, Петр.

      – Не могу, лихорадка томит.

      Багратион встал, поволочил за собою плащ.

      – Ведаю твою лихорадку… Поди, думаешь, каково войско российское страждет.

      – Точно, сии Альпы – могила войск российских. Что ни шаг на горной тропе, занесенный русский мертвец. Боже мой, мы отчаялись.

      – Тише, помилуй Бог, тише.

      Суворов проворно ступил к Багратиону, поднялся на носки и положил руку на костлявое плечо генерала:

      – О сем, князь Петр, молчи: мертвецам вечный покой у престола Всевышнего.

      Суворов отнял руку, часто закрестился, зашептал:

      – На Аспида и Василиска наступивши, Змие повергши, во имя Твое, Господи Созиждителю.

      – Аминь, – пробормотал Багратион и тоже закрестился быстро и косо…

* * *

      А на тропе скоро выпустил барабанщик Антропка конский хвост из коченеющих рук и медленно, потом все скорее, стал сползать в снега, под откос. Никто не обернулся, не посмотрел. Только казацкий конь перетряхнул ушами и счихнул, чуя, что легче ступать.

      Утром, когда войска миновали Рингенкампф, над колесными спицами и головами мертвецов с заледенелыми косами зашумели широкие крылья. Слетелись горные орлы.

      Они кружили косыми кругами, подскакивали, глухо клекоча, и царапали когтями ледяной наст.

      Шум крыл свеял снег с побелевшего лица маленького барабанщика и с его рыжей косицы…

      В русском лагере, что в Куре на Рейне, трещали костры. На составленных в козла ружьях спали свернутые знамена. Кто чинил рваный мундир у огня, кто менял портянки, чесали друг другу тупеи, вязали подкоски. Тяжелый гул солдатского говора стоял у костров.

      Старый капрал с погасшей трубкой в зубах ходил у всех огней князя Багратиона арьергардии и у казацких косяков.

      – Не видал ли кто барабанщика Апшеронского, солдатенка? – пытал у многих капрал.

      Не видал никто. Сгиб барабанщик на тех ли на горах