Санин. Михаил Арцыбашев

что будет тогда. На последнюю доску он ступил левой ногой, облился холодным потом и сейчас же сказал себе:

      – Фу, какие глупости! Точно старая баба… Ну… Раз, два, три… со словом «три» прямо подойду и скажу. Как я скажу?.. Все равно. Ну, раз… два… три… Нет, до трех раз… Раз, два, три… раз, два…

      Голова у него горела, во рту пересохло, и сердце колотилось так, что ноги дрожали.

      – Да будет вам топтаться! – с досадой сказала Лида, открывая глаза. – Слушать мешаете!

      Только теперь Новиков заметил, что Зарудин поет. Молодой офицер пел старинный романс:

      Я вас любил, любовь моя, быть может,

      В моей груди угасла не совсем…

      Пел он недурно, но так, как поют люди малоразвитые: заменяя выражение криком и замиранием голоса. И пение Зарудина показалось чрезвычайно неприятным Новикову.

      – Это что же, собственного сочинения? – спросил он с непривычным чувством злобы и раздражения.

      – Нет… Не мешайте! Сидите смирно! – капризно приказала Лида. – Если музыку не любите, так на луну смотрите.

      Совершенно круглая и еще красная луна действительно медленно и таинственно выглянула из-за черных верхушек сада. Ее легкий неуловимый свет заскользил по ступенькам, по платью Лиды и по ее улыбающемуся собственным мыслям лицу. Тени в саду сгустились и стали черными и глубокими, как в лесу.

      Новиков вздохнул.

      – Лучше уж на вас, – неловко сказал он и подумал: «Какие я пошлости способен говорить!»

      Лида засмеялась.

      – Фу, какой дубовый комплимент!

      – Я не умею комплиментов говорить, – угрюмо возразил Новиков.

      – Да замолчите… слушайте же! – досадливо дернула плечами Лида.

      Но пусть она вас больше не тревожит,

      Я не хочу печалить вас ничем!..

      Звуки рояля звонкими кристальными всплесками отдавались в зеленом сыром саду. Лунный свет все яснел, а тени становились все глубже и черней. Внизу, по траве, тихо прошел Санин, сел под липой, хотел закурить папиросу, но раздумал и сидел неподвижно, точно зачарованный тишиной вечера, которую не нарушали, а как-то дополняли звуки рояля и молодого страстно поющего голоса.

      – Лидия Петровна! – вдруг выпалил Новиков, как будто сразу стало очевидно, что нельзя потерять этого момента.

      – Что? – машинально спросила Лида, глядя в сад, на луну и на черные веточки, чеканящиеся на ее круглом ярком диске.

      – Я уже давно жду… хочу поговорить… – срывающимся голосом продолжал Новиков.

      Санин повел головой и прислушался.

      – О чем? – рассеянно переспросила Лида.

      Зарудин кончил один, помолчал и запел другой романс. Он думал, что у него редкостно красивый голос, и любил петь.

      Новиков почувствовал, что краснеет и бледнеет пятнами и что ему нехорошо до головокружения.

      – Я, видите ли… Лидия Петровна… хотите быть моей… женой… – заплетаясь языком и чувствуя, что совсем это не так говорится и не то чувствуется в такие минуты, и еще прежде, чем