Петровские дни. Евгений Салиас-де-Турнемир

каждый раз, как являлся на службу. Часов в доме князя Трубецкого не было, так как он считал, что часы приносят несчастие. Княгиня в этом мужу не перечила, находя, что все приметы российские – самые мудрые.

      Обыкновенно Сашок доходил до угла улицы, в дом сенатора Евреинова, и справлялся.

      На этот раз, вернувшись, он заявил, что у сенатора столовые часы перестали ходить со вчерашнего дня.

      – Ах, идолы! – проворчала княгиня и прибавила: – По солнцу?..

      – По солнцу, Серафима Григорьевна, опасаюсь ошибиться, – ответил Сашок. – Я на это не мастер. Кажись, что второй час.

      – А на какое ты дело мастер? А? – спросила княгиня.

      – Не могу знать.

      – На баклуши. Понял? Нет, не понял?

      – Никак нет-с.

      – Баклуши бить мастер ты! И уши развешивать тоже. Нюни пускать – тоже тебя взять.

      XVII

      Наконец у подъезда дома загромыхала и остановилась карета.

      Сашок, высунувшись в окно, узнал экипаж своего начальника и тотчас побежал вниз.

      Князь уже вышел из кареты и вошёл в переднюю.

      Сашок стал извиняться, говоря, что князь ничего ему не сказал накануне и он не мог знать, что должен сопутствовать ему в Петровское.

      – Княгиня моя тебе это пояснила? – спросил князь.

      – Точно так-с.

      – Ну, пора привыкать. Коли я тебе ничего не сказал, стало быть, и не хотел тебя брать.

      Князь Трубецкой был очень маленький и худенький старик, с крючковатым носом, с ястребиными, но вблизи добрыми, крупными, постоянно улыбающимися глазами. Не знавшие его близко считали его человеком сухим, даже злым; но знавшие близко знали, что он добрейшей души человек, которому природа по ошибке дала злые глаза. Все знали тоже, что если случалось князю сделать что-либо неприятное, то это было по приказанию его супруги, которой он ослушаться не мог, ибо боялся до смерти. Да и боялся-то он жены из-за доброты своей. Он не любил и избегал в людях гнева и старался всячески себя оградить и никого не сердить, а тем паче жену…

      Княгиня встретила мужа наверху парадной лестницы, стоя в той же своей всегдашней позе, с закинутой головой, где торчал пучок волос на самой маковке, и с руками, скрещёнными за спиной.

      – Ну? Что? – выговорила она.

      – Ничего.

      – Приняла?

      – Да.

      – Расспрашивала?

      – Нет…

      – Как нет?

      Князь вошёл на верхнюю ступень и на площадку и потянулся к жене поцеловаться, что он делал всегда, возвращаясь домой, хотя бы после совсем краткого отсутствия.

      – Погоди лизаться… – уткнулась княгиня рукой в его грудь. – Говори. О себе не говорил, стало быть?..

      – Нет.

      – Преотменно!!

      – Нельзя было. Приняла меня государыня с тремя другими. Тут же был и Бецкой, который, к слову сказать, опять пошутил: «Ты – Трубецкой, а я – только без «тру» Бецкой; а всё-таки есть Трубецкие, которые бы пожелали быть на месте без «тру» Бецкого…» А знаешь, матушка, новость?! Он всем коронованием будет управлять, потому что…

      – Да ты о себе говори!.. О себе!.. Что мне твои Бецкие и всякие иные, некровные,