Петровские дни. Евгений Салиас-де-Турнемир

так как не понимал смысла и цели такого посещения, да ещё человека со странным именем.

      – Как? Как вы сказываете? – спросил старик.

      – Вавилон Ассирьевич Покуда…

      – Паскуда! Не вернее ли?

      – Вот и я то же сказал. Даже хотел и обозвать его эдак, – рассердившись, воскликнул Сашок.

      – Чудно. Очень чудно. Понять невозможно, – заявил Кузьмич, поразмыслив. – Ну, прийти с предложеньем ябедничать – ещё куда ни шло… Для них, приказных, судейское крючкотворство, что корм для скотины. Тоже жить хотят. А вот идти с советом смертоубийствовать, опаивать… И вдобавок идти эдак-то к кому ещё? К вам, князю и офицеру… Это уж совсем удивительно…

      – Вот и я так-то рассуждаю, Кузьмич. Просто неслыханное дело. Я офицер гвардии…

      – Обида! Обида! Ох, обида!

      – Что?

      – Обида, что меня не было, – воскликнул старик, сжимая кулаки. – Я б его принял… Я бы его во как оттрезвонил. Он бы у меня кубарем выкатился из дому. А вы нюни распустили. Эх-ты, Лексаша мой, Лексаша. Всё будешь век свой младенчиком.

      – Нет, Кузьмич, я его шибко изругал и выгнал.

      – Никогда. Хвастаешь.

      – Ей-Богу, Кузьмич. Ей-Богу. Так и крикнул на него. Подите вон…

      – Побить надо было… В оба кулака принять. Отзвонить так, чтобы оглох на всю жизнь, чтобы…

      Но Сашок не дал дядьке договорить и воскликнул:

      – Стой, и забыл. Вот его бумага… Я читал, но не понял ни бельмеса. Всего четыре строки.

      – Письмо? Кому же?

      – Он оставил мне и тебе. Он сказал: если там вы не поймёте, Кузьмичу прочтите. Он умный и поймёт. Стало быть, он тебя знает. Ну вот, слушай. Я как есть ничего не понял, а ты, может, и поймёшь что. Слушай.

      И Сашок начал читать с расстановкой:

      – Любрабезканый пледамянбраник. Прибраезкажай кода мнебра набра покаклон. Твойда робрадной дябрадяка. Ну вот и всё, – прибавил Сашок.

      – Тьфу! – азартно плюнул Кузьмич. – Чистый дьявол, прости Господи. – Заставив Сашка ещё три раза перечесть написанное, он задумался.

      – Баловство! – решил, наконец, старик. – Мало ли какой народ шатается по свету. Есть и умалишённые. А то просто лясники.

      – Как то есть? – не понял Сашок.

      – Такие люди. Шатаются, мотаются зря и лясы точат. Совсем стало понятно.

      – Да что такое?

      – Лясы-то? Да так, стало быть, сказывается. Лясы-балясы. А они-то сами лясники-балясники. Мотаются по свету и врут что попало, чего и на уме нет. Язык-то у них сам по себе вертится. Дай ему прочесть это, он и сам не поймёт ни одного слова.

      Сашок, глядя в лицо Кузьмича и ожидая удовлетворительного объяснения, не согласился с мнением старика дядьки. Он приписывал этой чепухе какой-то смысл, и ему показалось, что Кузьмич кривит душой. Старик ничего не понял, так же, как и он сам, Сашок, но не желает в этом сознаться и сам тоже что-то неясное выдумывает вместо дельного объяснения.

      – Ну да плевать нам на дурака, – заявил Кузьмич. – Ведь больше не посмеет явиться. Плевать. Вы вот послушайте, что я выкладывать буду. Моё-то