Невидимки. Глеб Успенский

мастеровой.

      – Рассталась, то есть, – объяснил мелкий торговец.

      – Ра-зо-шлась! – иронически произнес мастеровой. – Подобрала деньжонки, да и удрала, с богом по морозцу. Ловкая дама! Умерла очень приятно!

      – Действительно, надо сказать, скрылась она, – объяснил мне торговец, – неизвестно где находится… Вот, как она ушла-то, ему уж пришлось дела-то судейские бросить. Куда! И много по этому случаю огорчается на него народу. Где какие бумаги, не знает, сам сыскать не может. Много убытку натворил!.. Напутал!.. А то, бывало, день псалмы поет, а после обеда по судебным делам принимает. Ну, теперича ему осталось только что петь, да инструмент… вот все его имущество.

      – Что ж, хорошо, хорошо поет! Дай бог ему здоровья! Хорошо!

      – Этого уж не отнять! Камень, и тот заплачет.

      И опять много-много хвалили слепого певца.

      – А что, ребята, чудится мне, будто иной раз, во псалме-то, словно бы и не по нашему вкусу поется?

      Это проговорил новый собеседник, молодой плечистый парень, все время слушавший разговоры молча, пожевывая белый хлеб. Парень был рослый, сильный и с добродушным лицом, но в его глазах, маленьких и бледнозеленоватых или бледносероватых, был какой-то нездоровый блеск и какая-то неподвижность выражения. Не то в них таилась скрытая, но острая злоба, не то до болезненности острое горе. Ел он не спеша, как будто лениво, но казалось, что нервы его не так спокойны, как кажется с первого взгляда.

      – В псалме-то не по твоему вкусу? – оборвал его мастеровой. – Очнись, прочухайся!

      – Пра, не по-нашему! – сдержанно улыбаясь и вовсе не смущаясь окриком мастерового, говорил парень, не спеша продолжая жевать белый хлеб.

      – А ты слухал, как слепой-то пел?

      – Как не слухать! Плакал, не то что… В неделю-то раза по три от работы отрывался, даже стал все слова запоминать….

      – Ну, так что же не по-твоему вышло?

      – Оно, коли ежели взять, как человек кается, так хорошо… нечего говорить! Это в псалме хорошо! Вот я с перву-то началу эти слова-то и принимал к сердцу. Все мы грешные. Мы ведь какие анафемы-то? (острая черта не то злобы, не то душевного недуга мелькнула в глазах парня). Нешто нашему брату, ежели сказать по совести, можно вполне доверять? Когда перед арендателем-жидом тихоней притворяемся – есть тут правда? Норовишь сам его оплесть! Ведь на уме одно: только бы его-то оборудовать хорошенько, в дураках оставить! А бабе, случаем, не наплетешь разве всякого? Не обманешь?

      – Нечего сказать! Хорош паренек! – нравоучительно проговорил мастеровой.

      – Да и сам-то ты нешто так и не норовил оплесть человека, чтобы тебе лучше было?

      – Оплесть – не оплетал, а охулки на руку не клал!

      Слушатели рассмеялись, а мрачно настроенный парень продолжал:

      – Вот так оно и есть по нашему-то вкусу! Виноват пред богом! Уж пойду каяться, так не к тебе, не к арендателю и не к бабе! Только к богу! Только он может меня помиловать… Распахнусь весь! Подлец я! Обманщик! С умыслом один глаз на грехи закрывал, будто не вижу! Прости меня