Нравы Растеряевой улицы. Глеб Успенский

говорит стряпуха, – кисель-то с клеем запустить?

      – И с клеем. Как лучше… как в первых домах.

      – А не то, ежели изволите знать, со свечкой для красоты.

      – Как в первых домах! И с клеем и со свечкой… Запускайте, как угодно!.. чтобы лучше!.. Мы не поскупимся.

      Бодрствование во время ночи Прохор Порфирыч тоже выдержал вполне. Расставшись со стряпухой, он направился в дом, уговорив братца лечь спать.

      – И то! – сказал братец и лег на крыльцо в кухне.

      В освещенной комнате раздавалось тягучее чтение псалтыря, прерываемое понюшками табаку. Порфирыч босиком тихонько подходит к дьячку, засунув одну руку с чем-то под полу, и, придерживая это «нечто» сверху другой рукой, шепчет:

      – Благодетель!

      Дьячок обернулся.

      – Ну-ко!

      Дьячок сообразил и произнес:

      – Вот это благодарю! – Тут он нагнулся к уху Порфирычу и зашептал: – Грудь! На грудь ударяет ду-ду-ду-то!..

      – Прочистит!

      – Это так! Оно очистку дает! В случае там в нутре что-нибудь…

      – Вот, вот! Она ее в то время сразу. Ну-ко!

      Пола полегоньку приподнимается; дьячок говорит:

      – О, да много!

      – Что там!

      Нечто поступало в дрожавшие руки дьячка.

      – Сольцы, сольцы!

      – Цс-с-с… Сию минуту.

      – Гм-м… кхе!

      – Готово!

      – Ах, благодетель! Я тебе, друг, что скажу, – прожевывая, шептал дьячок, – ты по какой части?

      – Слесарь.

      – А мы по церковной части. Я тебе что скажу: наше дело – хочешь не хочешь!

      Дьячок пожал плечами.

      – Смерть!

      – Ты думаешь, всё на боку да на боку лежим? Нет, брат!

      Долго идет самое дружественное шептание. В комнате раздается опять тягучее чтение.

      Прохор Порфирыч в это время уже в мезонине; он нагибается под кровать, кряхтя, что-то достает оттуда, потом на цыпочках спускается с лестницы и идет через двор к саду.

      Брешет собака…

      – Черной!

      Порфирыч посвистывает.

      – Как! воровать? – говорит он, возвращаясь из саду и проходя мимо брата. – Нет, гораздо будет лучше, ежели ты это оставишь… Братец, не спите?

      – О-ох!.. Не сплю! – вздыхает Семен, поворачиваясь на своем ложе.

      Порфирыч подсаживается к нему, тоже вздыхает, присовокупляя: «ох, горько, горько!», и затем тянется долгий шепот Порфирыча:

      – Ах ты, говорю… Да как же ты, говорю, только это в мысль свою впустить могла?

      Безлунная ночь стоит над городом; небо очистилось, в воздухе сыро. В стороне по небу скатилась звезда, оставив светлый след.

      – О-ох, господи! – шепчет кто-то в кухне.

      На крыльце явилась стряпуха.

      – Я все беспокоюсь, – заговорила она, – как кисель?

      – Как в первых домах!

      – Опять можно и полосами его пустить, с клюквой, как угодно?

      – Как вам угодно, и с клюквой!.. Как в первых домах!

      – Я все беспокоюсь! – заключила стряпуха, уходя.

      Усталый дьячок еще медленнее читал псалтырь; из отворенного окна