Наум Заревой – осиновый кол в руке революции. Константин Чиганов

служака, из простых.

      Об этом подумал начальник патруля, шедшего по набережной. Патруль невелик: вчерашний студент, рыжий, кудрявый и в ужасно несолидных веснушках, в буром гражданском пальто, перепоясанном ремнем с кольтом, и дюжий матрос в черной форменке, из-за плеча царапал небеса штык винтовки, широкую грудь пересекали пулеметные ленты, для форсу больше.

      – Документы, именем власти Советов! – слова эти юный начпатруля произнес с явным удовольствием.

      – Держите, власть, – военного вида человек отдал затрепанную книжицу.

      – А не из офицерья? – вмешался матрос, внушительно шевеля бровями. Вот только его маленькие голубые, как васильки, глаза никак не принимали грозного выражения.

      – Унтер, отставной, – сказал начальник патруля, возвращая документ.

      – Не из тех, кто в морду нашего брата? – насупился матрос.

      – Этого у нас на фронте не водилось, – ответил человек, укладывая книжицу во внутренний карман затрепанной по полам шинели, – сегодня ему в морду, завтра в атаке он пулю в спину. Ваш кораблик? Хорош.

      – Ага, крепкая старуха, – матрос поправил бескозырку с золотыми литерами «АВРОРА», невольно ухмыльнулся. – Как неделю назад ух и дали из бакового… холостым. Боевой тут бы все развалил к хренам собачьим. Прощай, временные, так, ну и ясно. По шапке.

      Он даже перестал подозрительно таращиться на темные следы от споротых погон на шинели встреченного.

      Патрульные прошли дальше, матросские ботинки цокали подковами, на вечерней набережной начал крапать дождик, и новоприбывшему стало грустно, захотелось укрыться в теплом или хотя бы сухом доме. Он мысленно выругал себя за «няньченность», месяц с фронта, а уже изнежился.

      Петроград вечером, под пологом темнеющих облаков, казался странно пустым и обнаженным, прохожие попадались редко, от военного слегка шарахались, и уж вовсе изредка проезжали грузовички «фиат» или «уайт» с вооруженными в кузовах. Фонари не горели, только желтые окна кое-где выдавали заоконную живую жизнь. Одни патрули черных матросов и серых солдат мерно обходили улицы и берега каналов. От свинцовой воды тянуло ознобным холодом, ледяные чугунные решетки – как начерчены тушью. Да еще гадостный ветер ножом воткнулся в спину, продувая ветховатую одежду.

      Человек пошел в сторону Невского, улиц здешних не зная, в какой стороне царева першпектива – представлял, врожденное чувство направления и привычный вчерашний взгляд на карту – вполне достаточно.

      У двустворчатых резных дверей двухэтажного желтого особнячка он остановился: на бесстыжей голой груди кариатиды белела бумажка.

      «Поэтический вечер молодой революции. Начало в 8 ч. Вход 10 коп. Поэтам платой служат их стихи».

      – Ну, ептыть, – сказал молодой военный. Достал из-за пазухи дешевые серебряные часы-луковицу без цепочки, черненые стрелки показывали двадцать минут девятого. Стихов он не писал и не читал, но ветер задул особенно пронзительно, и из двух зол: замерзнуть или прикоснуться к поэзии, он выбрал хотя бы теплое.

      На стук дверного молоточка в виде львиной лапы открыла прямая, очень аккуратная старушка в черном платье с тщательнейшими седыми букольками. От опытного глаза гостя не укрылась бледность и темные голодные тени под глазами. С непреклонным хладнокровием бывшей институтки показала на вешалку, на дверь в залу, потом на бело-голубое фаянсовое блюдечко с несколькими монетами, бесстрашно повернулась и вышла.

      Военный положил на блюдечко пару брякнувших больших пятаков, поглядел кругом, на следы от проданных картин на блеклых полосатых обоях, на пустую этажерочку с парой сиротливых дешевых статуэток, на бедные ботики у дверей. Вздохнул, достал еще пару монет и оставил на блюдце. Сняв шинель, очень аккуратно повесил на вешалку, опиравшуюся в пол опять же львиными лапами. Кавалерийские синие бриджи, колечки под тренчики на портупее – как бы ни было, на войне он ходил не пешком. Отставник одернул гимнастерку, латанную на локте, но чистую, и вошел в гостиную.

      Над полосатыми козетками висел папиросный дым, курили даже женщины, и военный не без удивления оглядел их стриженые головы и глухие платья. Несколько молодых, напротив, длинноволосых людей вроде студентов, пара старичков, какие-то старушки на стульях, среди коих столпом воспитания выделялась хозяйка, у треснутого окна молодой изможденный брюнет с бакенбардами, еще и во фраке, косящий под демоническую личность.

      Эффектно бледная носатая дева в черных кружевах и облезлой лисе сжимала в митенковых черных лапках пачку бумаги, вдохновенно вещая. Стихи были посвящены Петрограду.

      …над крепостью птицы, и вечер, и верно

      Разводят мосты.

      Вторая столица, руины теплицы

      Иной чистоты,

      Листаю страницы, и давние лица

      Из тьмы выступают на эти листы.

      Уснувшего солнца лучом золотится

      Граница листа, мировая граница…

      Тут военный не без облегчения отвлекся на топот вновь пришедшего и не без удивления узнал недавнего