Война и мир. Том III–IV. Лев Толстой

полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.

      – Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.

      Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.

      – Безухов est ridicule[87], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique?[88]

      – Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла “mon chevalier”[89] и который с нею вместе ехал в Нижний.

      В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по-русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.

      – Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – “Удовольствие быть” – не по-русски.

      – Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по-русски. А, вот и он, – сказала Жюли. – Quand on…[90] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.

      – Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйки и садясь подле нее. – Он мне так надоел!

      – Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.

      Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.

      – Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…

      В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.

      – Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.

      – Нет, кажется на днях состоится продажа, – сказал кто-то. – Хотя теперь и безумно покупать что-нибудь в Москве.

      – Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?

      – Отчего же вы едете?

      – Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д’Арк и не амазонка.

      – Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.

      – Ежели он сумеет повести дела, он может

87

смешон.

88

злоязычным?

89

мой рыцарь.

90

Когда…