Над пропастью во ржи. Дж. Д. Сэлинджер

ли?

      – Мы не на ту линию сели. Все время приходилось вскакивать и смотреть на схему метро.

      Он подошел, заслонил мне свет.

      – Слушай, – говорю, – я из-за тебя уже двадцатый раз читаю одну и ту же фразу.

      Всякий, кроме Экли, понял бы намек. Только не он.

      – А тебя не заставят платить? – спрашивает.

      – Не знаю и знать не хочу. Может, ты сядешь, Экли, детка, а то ты мне весь свет загородил.

      Он ненавидел, когда я называл его «Экли, детка». А сам он вечно говорил, что я еще маленький, потому что мне было шестнадцать, а ему уже восемнадцать. Он бесился, когда я называл его «детка».

      А он стал и стоит. Такой это был человек – ни за что не отойдет от света, если его просят. Потом, конечно, отойдет, но если его попросить, он нарочно не отойдет.

      – Что ты читаешь? – спрашивает.

      – Не видишь – книгу читаю.

      Он перевернул книгу, посмотрел заголовок.

      – Хорошая? – спрашивает.

      – Да, особенно эта фраза, которую я все время читаю. – Я тоже иногда могу быть довольно ядовитым, если я в настроении. Но до него не дошло. Опять он стал ходить по комнате, опять стал цапать все мои вещи и даже вещи Стрэдлейтера. Наконец я бросил книгу на пол. Все равно при Экли читать немыслимо. Просто невозможно.

      Я развалился в кресле и стал смотреть, как Экли хозяйничает в моей комнате. От поездки в Нью-Йорк я порядком устал, зевота напала. Но потом начал валять дурака. Люблю иногда подурачиться просто от скуки. Я повернул шапку козырьком вперед и надвинул на самые глаза. Я так ни черта не мог видеть.

      – Увы, увы! Кажется, я слепну! – говорю я сиплым голосом. – О моя дорогая матушка, как темно стало вокруг.

      – Да ты спятил, ей-богу! – говорит Экли.

      – Матушка, родная, дай руку своему несчастному сыну! Почему ты не подаешь мне руку помощи?

      – Да перестань ты, балда!

      Я стал шарить вокруг, как слепой, не вставая. И все время сипел:

      – Матушка, матушка! Почему ты не подаешь мне руку?

      Конечно, я просто валял дурака. Мне от этого иногда бывает весело. А кроме того, я знал, что Экли злится как черт. С ним я становился настоящим садистом. Злил его изо всех сил, нарочно злил. Но потом надоело. Я опять надел шапку козырьком назад и развалился в кресле.

      – Это чье? – спросил Экли. Он взял в руки наколенник моего соседа. Этот проклятый Экли все хватал. Он что угодно мог схватить – шнурки от ботинок, что угодно. Я ему сказал, что наколенник – Стрэдлейтера. Он его сразу швырнул к Стрэдлейтеру на кровать; взял с тумбочки, а швырнул нарочно на кровать.

      Потом подошел, сел на ручку второго кресла. Никогда не сядет по-человечески, обязательно на ручку.

      – Где ты взял эту дурацкую шапку? – спрашивает.

      – В Нью-Йорке.

      – Сколько отдал?

      – Доллар.

      – Обдули тебя. – Он стал чистить свои гнусные ногти концом спички. Вечно он чистил ногти. Странная привычка. Зубы у него были заплесневелые, в ушах – грязь, но ногти он вечно чистил. Наверно, считал, что он чистоплотный. Он их чистил,