Вахта. Степан Зозулин

и это мы тоже проходили, – замечает Еремеев, разглядывая бывшего друга.

      – Нет. Ты не на меня смотри, Володя! Лучше посмотри на сына.

      Мальчишка вот-вот разрыдается. Всматриваюсь вслед за Еремеевым в крохотную фигурку. И так же не могу понять, отчего…

      Бахрин врывается, заслоняет:

      – Он рассказал о вашей размолвке. Полина узнала диагноз, да? – И вдруг устраняется. – Расскажи ему, Колька!

      Мальчишка всхлипывает, теряется в дверях. Не знает, что делать. Ясно, Бахрин успел сунуть всюду нос. Мальчонка разрывается. Видно, как тяжело ему даётся эта сцена. Но вдруг решается. Утирает нос, и выдает в одно слово:

      – Да, я слышал, вы ругались.

      Слова безобидны. Ничего не значат. Теряюсь в подлой ухмылке Бахрина, но делаю усилие и перевожу взгляд на парня.

      Еремеев уже видит его глаза; задыхается, медленно водит головой. Похож на горького пьяницу – он застрял в глубине кресла и не может выскрестись из него.

      Только сейчас до меня доходит. Тот Еремеев, что делится со мной воспоминанием, уже знает, чем всё закончится. И он раздавлен. Тянется к сыну и ничего не может уже поделать. Только говорит с некоторым запозданием, вынужденный повторять заученные слова:

      – Вот как?

      – Да! – Подзадоривает себя ребенок.

      Бахрин всё так же сидит на стуле. Отвратительный, похожий на спрута, распустившего вокруг щупальца. Ребёнок не имеет значения. Он прикрывается им, гася сопротивление Еремеева.

      Подбегаю к Бахрину. Хочу схватить за лацканы пиджака. Проорать что есть мочи: Неужели ты не видишь? Я не сопротивляюсь, не играю; нет больше сил. Я проиграл. Проиграл. Проиграл, паскудная ты голова!

      Поздно. Еремеев выскакивает из кресла. Он заведён, подавлен, уничтожен. Последнее действие в жизни, ему всё равно.

      Чувствую отвратительный запах табака. Он курит, без конца курит, прячась в чёртовом кресле.

      А тут превращается в паяца, смеётся, шутит.

      – А давай, Колька! Пойдем прямо сейчас, разбудим маму и спросим, не хочет ли она поехать лечиться. Давай?!

      Ребёнок напуган, жмётся к двери. Отец нависает; кажется, чувствует страх и напитывается им.

      – Что же ты делаешь, сволочь? – кричу вслед за Бахриным.

      Сердце рвётся из груди. Хочется упасть на пол и молить мальчишку о прощении. Еремеев продолжает чеканить приговор:

      – Не хочет ли она бросить всё, и гоняться за химерами с твоим дружочком, Ильёй Сергеичем?!

      Лоб прожигает нестерпимой болью. Силуэт сына рассыпается в глазах тысячами осколков. И существует отовсюду одновременно. Слышатся всхлипы, потом крик: Папа, папа, папочка! Повторяется раз за разом. И сливается в один пронзительный слог па. Картинка засасывается в сгусток между пальцев Еремеева и становится плоской. Ужимается до одной линии.

      Напротив сидит Бахрин. Напоследок ещё раз слышу голос сына; он зовет, упрашивает.

      А я вываливаюсь стремглав из чужого видения.

      #5

      Возвращаюсь с прогулки.

      Далековато в этот раз забрел. Уже темнело, когда выбрался