Мещане. Алексей Писемский

Неужели этот дурацкий вкус замоскворецких купчих повлиял на тебя!

      – Хорошо, я вперед буду так одеваться, как за границей одевалась, – сказала покорно Домна Осиповна. – Что же, в этом все твое неудовольствие?

      – Нет, не в этом, – отвечал опять Бегушев с запальчивостью. – Я этого мерзавца Янсутского совсем не знал; но вы его, как сам он говорил, давно знаете; каким же образом вы, женщина, могли поехать к нему на обед?

      – Каким же образом ваша приличная madame Мерова поехала к нему на обед? – спросила, в свою очередь, с ядовитостью Домна Осиповна.

      – Что ж мне за дело до madame Меровой; она может ехать куда ей угодно… говорить, что хочет и как умеет…

      – Но главное, – возразила Домна Осиповна, пожимая плечами, – на обеде у Янсутского ничего такого не было, что бы могло женщину шокировать!.. Все было очень прилично!

      – Прилично! – воскликнул Бегушев и захохотал саркастическим смехом. – Прилично очень!.. Когда этот мерзавец за каждым куском, который глотал его гость, лез почти в рот к нему и спрашивал: «Хорошо?.. Хорошо?..» Наконец, он врал непроходимо: с какой наглостью и дерзостью выдумал какую-то мадеру мальвуази, существовавшую при осаде Гибралтара, и вино из садов герцога Бургундского! Чем же он нас после того считает? Пешками, болванами, которые из-за того, что их покормят, будут выслушивать всякую галиматью!

      – Не мне же было ему возражать и спорить с ним; это вам, мужчинам, следовало, – проговорила Домна Осиповна.

      – Никто от вас и не требует, чтобы вы ему возражали, но вы должны были оскорбиться.

      Домна Осиповна решительно не понимала, чем она тут могла оскорбиться.

      – И тотчас же уехать после обеда, если имели неосторожность попасть на такую кабацкую попойку, – добавил Бегушев.

      Попойки кабацкой, по мнению Домны Осиповны, тоже совершенно не было, а были только все немного выпивши; но она любила даже мужчин навеселе: они всегда в этом случае бывают как-то любезнее. Впрочем, возражать что-либо Бегушеву Домна Осиповна видела, что совершенно бесполезно, а потому, скрепя сердце, молчала.

      – Или эти милые остроты дуралея Хвостикова, которыми вы так восхищались!.. – не унимался между тем тот, не могший равнодушно вспомнить того, что происходило за обедом.

      Домна Осиповна и на это молчала, что еще более поднимало в Бегушеве желчь, накопившуюся в продолжение дня.

      – Но все это, разумеется, бледнеет перед тем, – заключил он с ядовитой усмешкой, – что вы – молодая женщина порядочного круга, в продолжение двух часов вели задушевнейшую беседу с мужиком, плутом, свиньей.

      Домна Осиповна подняла, наконец, голову.

      – Вот видишь, как несправедливы все твои обвинения, – сказала она. – Я с этим мужиком разговаривала о делах моих, по которым у меня хлопотать некому, кроме меня самой.

      – Нет-с, вы мало что разговаривали с ним, вы с ним любезничали, чокались бокалами!.. Удивляюсь, как брудершафт не выпили!

      – Нельзя же с человеком, говоря о каком-нибудь деле своем, говорить грубо.

      – Вы