В водовороте. Алексей Писемский

рассердился на племянника.

      – То, что ты говоришь, нисколько не относится к нашему разговору, – произнес он, едва сдерживая себя.

      Барон старался придать себе вид, что он нисколько не понял намека Григорова.

      – Я не к вашему разговору, а так сказал! – отвечал тот, опять уже потупляясь в тарелку.

      – Да, ты это так сказал! – произнес насмешливо Михайло Борисович.

      – Так сказал-с! – повторил Григоров кротко.

      Марья Васильевна отошла душою.

      Обед вскоре после того кончился. Князь, встав из-за стола, взялся за шляпу и стал прощаться с дядей.

      – А курить? – спросил его тот лаконически.

      – Не хочу-с! – отвечал ему князь тоже лаконически.

      – Ну, как знаешь! – произнес Михайло Борисович.

      В голосе старика невольно слышалась еще не остывшая досада; затем он, мотнув пригласительно барону головой, ушел с ним в кабинет.

      С Марьей Васильевной князю не так скоро удалось проститься. Она непременно заставила его зайти к ней в спальню; здесь она из дорогой божницы вынула деревянный крестик и подала его князю.

      – Отвези это княгинюшке от меня и скажи ей, чтобы она сейчас же надела его: это с Геннадия преподобного, – непременно будут дети.

      Князь не без удивления взглянул на тетку, но крестик, однако, взял.

      – Что смотришь? Это не для тебя, а для княгинюшки, которая у тебя умная и добрая… гораздо лучше тебя!.. – говорила старушка.

      Князь стал у ней на прощанье целовать руку.

      – И поверь ты, друг мой, – продолжала Марья Васильевна каким-то уже строгим и внушительным голосом, – пока ты не будешь веровать в бога, никогда и ни в чем тебе не будет счастья в жизни.

      – Я верую, тетушка, – проговорил князь.

      – Ну! – возразила старушка и затем, перекрестив племянника, отпустила его, наконец.

      В кабинете между тем тоже шел разговор о князе Григорове.

      – Я пойду, однако, прощусь с князем, – проговорил было барон, закуривая очень хорошую сигару, которую предложил ему Михайло Борисович.

      – Оставьте его! – произнес тот тем же досадливым голосом.

      Барон остался и не пошел.

      – Странный человек – князь! – сказал он после короткого молчания.

      – Просто дурак! – решил Михайло Борисович. – Хорошую жизнь ведет: не служит, ни делами своими не занимается, а ездит только из Москвы в Петербург и из Петербурга в Москву.

      – Да, жизнь не очень деятельная! – заметил с улыбкою барон.

      – Дурак! – сказал еще раз Михайло Борисович; он никогда еще так резко не отзывался о племяннике: тот очень рассердил его последним замечанием своим.

      Князь в это время шагал по Невскому. Карету он обыкновенно всегда отпускал и ездил в ней только туда, куда ему надобно было очень чистым и незагрязненным явиться. Чем ближе он подходил к своей гостинице, тем быстрее шел и, придя к себе в номер, сейчас же принялся писать, как бы спеша передать волновавшие его чувствования.

      «Добрая Елена Николаевна! – писал он