Красный рок (сборник). Борис Евсеев

с итальянцами беззвучно жевали вечерний воздух. Отечественные – томились.

      Витя вышел из себя:

      Je suis l’Empire a la fin de decadence!..

      Я римский мир периода упадка… —

      тут же перевел он вибрирующим от страсти голосом стихи великого французского поэта. И вдруг ни к селу ни к городу добавил, уточняя и дополняя смысл французских стихов:

      Но я не Горбачев – на дне осадка!

      Тут Витя засомневался: а те ли стихи? Может, прочесть другие?

      Он даже на миг прикрыл глаза.

      В голову сразу же вскочила удачная – да что там удачная! – в голову ему вскочила гениальная речуха, произнесенная не так давно в городе Питере.

      Было – год назад.

      Во время театрального концерта-капустника, случившегося незадолго до окончания гастролей одной из московских антреприз (Витю пригласили на замену и заодно присмотреться), он, подученный одним с виду очень приличным петербуржцем, вместо полагавшихся по сценарию стишков кого-то из современных прочел из Пушкина:

      Иной имел мою Аглаю

      За свой мундир и черный ус,

      Другой за деньги – понимаю,

      Другой за то, что был француз…

      Читая второе четверостишие, подстрекаемый из-за кулис отважными жестами все того же приличного петербуржца, Витя трижды указал рукой на царскую ложу, полную значительных, отвечающих в городе за порядок и нравственность лиц:

      Клеон – умом ее стращая,

      Дамис – за то, что нежно пел.

      Скажи теперь, мой друг Аглая,

      За что твой муж тебя имел?

      От сочувственных рукоплесканий и хохота зал разломало надвое.

      Сочувствовали классикам литературы, вообще всем обманутым мужикам – дружно, горячо.

      Но были и несочувствующие.

      Одной из находившихся в царской ложе очень ответственных (и очень красивых!) дам, к несчастью, тоже звавшейся Аглаей, стало дурно. Со стула она рухнула прямо на пол.

      Витю, не дожидаясь конца гастролей, поперли: сначала из Питера, а потом из антрепризы.

      Но ведь успех был налицо! Значит, и теперь – все закончится успехом.

      Срываясь на фальцет, Витя крикнул:

      – Я не стихи сюда явился читать! Сейчас я… Сейчас я на вас выпущу птицу! Зверь, – не птица… Она вам головы продолбит! До мозгов ваших разжиженных доклюется. Вы – падаль! А птица, она…

      Витя полез в рюкзак.

      Однако довершить начатое ему не дали.

      Возмущенные сингхи и сингалезы, некоторые из итало-испанских бандитов и очутившаяся тут как тут заполошная московская семейка (в составе Серьги, Сигаретки и трех шустрых ребятенков) сволокли Витю с громадного ядра, на которое он в конце речи сумел-таки взгромоздиться, и стали, отталкивая друг друга, неумело, а стало быть, и не больно пинать его в бока.

      – Да рази ж так следовает? – покрикивал елейно у Вити над самым ухом кто-то из отечественных бандитов. – Каблучком ему в морду, каблучком, каблучищем!

      Здесь – снова неприятность: краем глаза Витя