Dia de los muertos. Елена Крюкова

за грудь. Мял ее, тискал. Укрощал боль.

      Сосед толкнул его локтем в бок: эй, старик, ты что это, а?! что это с тобой такое?! плохо, что ли?! – а Ром уже падал, валился на скамью лекционного амфитеатра, и сосед подхватил его, прижал к себе и нелепо, клекочуще крикнул, петухом кукарекнул: «Э-эй! Люди! Доктора-а-а!»

      Профессор прервал лекцию. Вызвали «скорую». Рома отвезли в дежурную больницу, положили на койку, вкололи один укол, другой, третий, поставили капельницу. Он, лежа под сырой больничной простыней с черным пауком казенной печати на уголке, равнодушно следил, как из капельницы ему в жилу, по узкой прозрачной трубочке, перетекает спасение. Жизнь.

      Что такое жизнь, спросил он себя?

      И не было ответа.

      Старый суровый доктор, похожий на древнего воина, в высокой белой шапке-митре, с фонендоскопом на шее, как с царским ожерельем, спросил его на обходе, покачиваясь на табурете около его койки: «Вы перенесли инфекцию?» Да, гриппом болел, тяжелым, кивнул Ром. Доктор прикрыл глаза набрякшими веками. «Ну вот. Да. Понятно. И чем лечились?» Бабушка лечила, еле слышно прошептал Ром. «Бабушка! – заорал доктор. – Бабушка! И чем?! Чем?!»

      Чаем с лимоном. Аспирином. Калиной.

      «Калиной-малиной! Неучи! Дилетанты! Вместо того чтобы… Ты, парень, после гриппа твоего, перенес… это! А может, и еще вот это! – Из врача посыпался сухой горох странных латинских названий. – И теперь у тебя сердце взвыло! Подкачало, да! Грохнула бабушка сердчишко твое! Вот она, дремучесть наша! О проклятье!»

      Доктор поднял вверх руки. Ром смотрел на него снизу вверх, лежа на койке, на вдавленной глубоко, как гамак, панцирной сетке.

      «Доктор, что у меня?»

      Он постарался спросить это как можно спокойнее. Бесстрастней.

      «У тебя-то? О Господи! А тебе легче станет, если скажу?»

      Легче, кивнул Ром. Глаза его уже наполнялись слезами. Хорошо еще, лежит, может, не вытекут.

      Доктор выкрикнул мудреное название болезни. Ром глядел, как глухой.

      «Понял?! А, да ты все равно не…»

      А это навек? В смысле, на всю жизнь?

      «Навек-навек… Короче, да, парень, с этим ты теперь будешь жить! Жить-поживать! Добра наживать! Да ну, не дрейфь! С этим делом люди до ста лет живут! Если, конечно, соблюдать все предосторожности! Ну, многого тебе нельзя будет, конечно, да! Но ты не кисни! Это ж не приговор. Ты! Слышишь! Не приговор!»

      Слезы все-таки вытекли из углов глаз. Быстро, мгновенно стекли по вискам на подушку.

      Больничная жесткая подушка, старое птичье перо быстро впитали соленую влагу.

      Глава двенадцатая. Ночь Благодарения

      Пришла больничная ночь, единственная из ночей.

      Он не забудет ее никогда. Сколько бы ни прожил на свете.

      Сначала ему стало плохо. Тьма подступила незаметно, неслышно. Начались перебои, сердце стало стучать не так, как обычно: странно, быстрыми сдвоенными ударами, а между ударами – паузы, провалы. Пустота.

      Пустота все увеличивалась, все росла, и вот уже Ром на локтях напуганно