Алые паруса. Финал феерии. Виктор Улин

      И было непонятно, кто из них победит.

      А если победит, то какой ценой.

      Мимо серой мышью проскользнула тень крейсера – судя по обводам, английского.

      Показалась непонятно откуда, помаячила недолго за пределами прямого залпа, и снова скрылась неизвестно где.

      Но на него не обратили внимания.

      Они находились в непонятных, практически нейтральных водах, да и война еще не была официально объявлена.

      Тянулось странное время: никто ничего не понимал, но все понимали, что что-то не так и скоро станет не лучше, хоть и яснее.

      Тяжелый немецкий крейсер слегка покачивался на чуть заметной волне.

      Хайссенбруннер, командир грозного корабля, посмотрел в задраенный иллюминатор и пробормотал:

      – Ассоль, мать твою… Это надо же было так назвать девочку…

      Он отложил книжку на столик.

      – Назвали бы еще Буссолью или Кранбалкой…

      Зачитанная донельзя, она была готова развалиться.

      Но на переплете куда-то шел корабль под алыми парусами.

      Ничтожная посудина, срубленная топором – ее можно было разнести в щепки даже не башенным залпом, а одним выстрелом из главного калибра.

      Но тем не менее деревянная лохань летела по волнам и алые паруса ее полнились ветром.

      И были упругими, словно груди женщины, спешащей к любимому мужчине.

      – Donnerwetter… – сказал Хайссенбруннер и опустил голову.

      Крейсер качался на волне так, словно хотел возразить, но не находил слов.

      Хайссенбруннер вздохнул.

      С трудом оторвал тяжелый подбородок от упавших на стол локтей и крикнул:

      – Ренк! Kom bitte hier!

      По уставу командир мог просто взреветь: Ренк!!!!

      Но он позвал его вежливо и по-человечески.

      Дверь командирской каюты отворилась.

      Пригнувшись, чтоб не снести голову, комингс переступил двухметровый Ренк, его личный адъютант.

      – Слушаю вас, герр корветтен-капитан!

      – Ренк!..

      Хайссенбруннер опустил набухшие после бессонной ночи веки, словно не сразу соображал, что хотел приказать.

      –…Ренк…

      Адъютант слушал, привычно вытянувшись в струнку.

      – Ренк… – наконец пробормотал корветтен-капитан. – Вызовите ко мне боцмана.

      – Слушаюсь, герр корветтен-капитан!

      Кажется, стук сведенных каблуков еще звучал на пороге, но адъютанта тут уже не было.

      Взамен него гулкое корабельное эхо прыгало по внутренностям крейсера, отдавалось от низких подволоков.

      – Боцмана к капитану!

      – Краузе к командиру!

      – Немедленно!

      – Боцмана Краузе!

      – Герр Краузе!

      – К командиру…

      – Командиру…

      – Герр Хайссенбруннеру!

      – Сей же час!..

      – Моментально!

      Хайссенбруннер сидел, не меняя позы.

      У него болела голова.

      И еще больше болело легкое, неудачно простреленное еще в Мировую войну под Биксшоте.

      Когда их, военных моряков, по причине отсутствия топлива и боеприпасов, сняли с кораблей и бросили отражать атаку сытой, мордастой английской… и еще более мордастой американской пехоты.

      Хотя как могло легкое быть простреленным удачно?

      Удачно простреленной могла оказаться рука, у которой оторвало несколько нужных пальцев, после чего ждала лекарская комиссия и списание из флота, возврат в тыл к жене на пухлые перины.

      И то если была жена…

      Корветтен-капитан тяжело откашлялся.

      Задержал во рту мокроту, сплюнул в плоскую чашку Петри – точно так, как велел корабельный доктор Линге.

      Мутная жидкость в плоской стеклянной посудине была лишь чуть-чуть розовой.

      Это радовало.

      Крови могло быть больше.

      Иногда мокрота напоминала те самые алые паруса.

      О том, что крови могло быть меньше или не быть вообще, думать не приходилось.

      Времена прошли и изменились, оставалось приспосабливаться и привыкать.

      Хайссенбруннер плеснул в чашку затхлой воды из графина.

      Поболтал в разные стороны и выплеснул содержимое в иллюминатор.

      Отдраив его только сейчас, он наконец услышал плеск волны о борт крейсера и, как всегда тревожные, крики морских чаек.

      Оттуда дохнуло сыростью, сразу закололо и заломило в груди.

      С таким ранением стоило сидеть на суше, а не болтаться среди воды.

      Топот смолк, но Краузе не появлялся.

      Видимо, он был чем-то занят где-то далеко.

      Скорее всего, взяв на помощь