На перекрестье дорог, на перепутье времен. Галина Тер-Микаэлян

барон, – Алет слегка поклонился, – но из уважения к именам де Вержена и де Тотта хотел бы помочь советом. Отчего бы вам не поступить на военную службу?

      Де Тотт смутился.

      – На военную службу в армию султана? Нет, месье Алет, боюсь, это невозможно.

      Высоко подняв брови, Алет рассмеялся.

      – На службу в армию султана? Я никогда бы такого не посоветовал. Но ведь и Франция имеет свою армию.

      – Служить Директории? – лицо юноши сморщилось в брезгливой гримасе. – Никогда бы не предложил свои услуги этим ничтожествам!

      – Кто говорит о Директории? Во Франции есть только один человек, которому можно служить с честью – генерал Бонапарт. Во время прошлой нашей беседы, когда я упомянул о разгроме турецкой армии при Абукире, мне показалось, что взгляд ваш преисполнился гордости.

      Юноша смутился, но тут же гордо вскинул голову.

      – Да! Да, месье Алет! Я горжусь, когда французы побеждают, мне горько, когда они терпят поражение! Я француз, и этого никому не изменить.

      Алет одобрительно кивнул.

      – Иного и нельзя ожидать от потомка де Тоттов и де Верженов.

      – Поверьте, – разгорячившись, говорил молодой француз, – до сегодняшнего нашего разговора с вами никто не говорил со мной о моем происхождении. После вашего рассказа мне все понятно: моя бабушка была слишком уязвлена пренебрежением аристократов, а матери не хотелось раздражать тетку упоминанием знатных имен отца и деда. Однако в душе своей я всегда ощущал странное смятение, и теперь понимаю его причину: мне девятнадцать лет, в моих жилах течет благородная кровь, а я трачу время, помогая дяде в его лавке с учетными книгами и подсчетом доходов. Вы правы, месье Алет, я давно должен был отправиться служить Франции с оружием в руках!

      Неожиданно порыв его угас, он печально поник головой.

      – Что такое, месье де Тотт? – в голосе Алета слышалась искренняя озабоченность.

      Де Тотт покачал головой.

      – В Бонапарте меня отвращает жестокость, которую он проявил в Яффе, – тихо сказал он, – расстрелять четыре тысячи пленных! Я не представляю, как стал бы стрелять в безоружных.

      – Мой юный друг, – нравоучительно произнес Алет, – это только доказывает, что Бонапарта ждет великое будущее. История одной лишь османской империи учит, что жестокость полезна, а милосердие почти всегда вредит. Закон Фатиха, предписывающий братоубийство в царствующих семьях, был жесток, но он помог османам сохранить династию. Мурад Третий, если я не ошибаюсь, велел задушить пятерых своих братьев, а Мехмед Третий – целых девятнадцать. Они были плохие правители, но усидели на троне, потому что некому было их заменить. Зато доброта Ахмеда Первого, пощадившего своего брата Мустафу, ввергла страну в хаос, и только Мурад Четвертый, которого прозвали Кровавым, сумел справиться с анархией и утихомирить распоясавшихся янычар.

      – Возможно… – де