Джентльмены и игроки. Джоанн Харрис

размеру инфляции, однако от разговора на эту тему уклоняется. Отдельные нечестивцы бормотали, что, мол, если бы нас, сотрудников, заранее известили о предстоящем повышении платы, то лавина гневных телефонных звонков не застала бы нас врасплох тем утром.

      Когда Слоуну задали прямой вопрос, он принял сторону Главного. Но он плохо умеет кривить душой. Он не решился появиться в преподавательской и до самого собрания наматывал круги на беговой дорожке, заявив, что потерял форму и ему надо тренироваться. Никто ему не поверил, но, поднимаясь в пятьдесят девятую, через окно Колокольной башни я увидел, что он – крохотная фигурка далеко внизу – все еще бегает.

      Мой класс принял известие о повышении платы с обычным здоровым цинизмом.

      – Сэр, это значит, что у нас в этом году будет нормальный учитель?

      Аллен-Джонса, казалось, совершенно не тронули ни инцидент с номерами классов, ни мои страшные угрозы.

      – Нет, это всего лишь означает, что в потайном кабинете Главного будет больше напитков в баре.

      Хихиканье. Только Коньман мрачен. Он был наказан за вчерашний проступок, и второй день над ним смеялись, когда он ходил по территории в ярко-оранжевом комбинезоне, подбирая бумажки и складывая в огромный мусорный пакет. Двадцать лет назад Коньмана отлупили бы тростью, а одноклассники его бы зауважали; это показывает, что не все нововведения плохи.

      – Мама говорит, что это безобразие. И вообще, есть другие школы, – заявил Сатклифф.

      – Конечно, и любой зоопарк с удовольствием вас примет, – рассеянно сказал я, шаря в столе в поисках классного журнала. – Черт, где журнал? Он же был здесь.

      Я всегда кладу журнал в верхний ящик. Может, с виду у меня и беспорядок, но я точно знаю, где что лежит.

      – А вам когда жалованье повысят? – подал голос Джексон.

      – Он уже и так миллионер, – отозвался Сатклифф.

      – Потому что никогда не тратится на одежду, – снова Аллен-Джонс.

      – И на мыло, – тихо добавил Коньман.

      Я выпрямился и посмотрел на него. Наглость на его лице странным образом смешивалась с раболепием.

      – Как вам понравилась вчерашняя уборка? – осведомился я. – Не желаете ли вызваться еще на недельку?

      – Другим вы такого не говорите, – пробормотал Коньман.

      – Потому что другие знают, где проходит граница между шуткой и грубостью.

      – Вы придираетесь ко мне. – Голос его стал еще тише. Он избегал моего взгляда.

      – Что? – искренне изумился я.

      – Вы придираетесь ко мне, сэр. Придираетесь, потому что…

      – Потому что – что? – рявкнул я.

      – Потому что я еврей, сэр.

      – Что?

      Я разозлился на самого себя. Углубившись в поиски журнала, я поддался на древний трюк – позволил ученику втянуть себя в открытое противостояние.

      Класс молча выжидал, наблюдая за нами.

      Я взял себя в руки.

      – Чушь. Я придираюсь к вам не потому, что вы еврей. А потому, что вы вечно открываете пасть и в голове у вас stercus