Воздух, которым ты дышишь. Франсиш Ди Понтиш Пиблз

смеялась.

      – Я дамм-дамм-дамм.

      Винисиус кивал с серьезным видом.

      – А я какой ритм?

      – Ты? Дай-ка подумать. Ты сложный ход: ба-пара-пара-ба-ба-ба-ба-парам-па!

      Он улыбался.

      – Ребята ушли, но она знает, где их найти.

      – Правда? – Я понимала, что он имеет в виду.

      Винисиус кивал.

      – А она какой ритм? – спрашивала я.

      Винисиус вздрагивал, точно от боли. Потом его лицо словно провисало, и он опять исчезал где-то в глубине.

      Ужасное, наверное, чувство – ощущать, как ускользаешь от самого себя.

      Я закрываю глаза и снова вижу Грасу на той сцене в Лас-Вегасе: она неотрывно смотрит на слепящую ядерную вспышку. Неужели я слабею и погружаюсь в себя? Или вцепилась и не отпускаю – как всегда?

      Побег

      Через несколько недель, когда отгорели поля, весь собранный тростник был переработан в сахар, а Граса вернулась из Ресифи, я лежала вечером на своем топчане и все мои мысли занимали молодые кухарки, их запыленные ноги и растрескавшиеся руки, их прекрасные тела и острые языки. И вдруг мою руку словно обожгло. Я очнулась.

      – Пошли, – прошипела Граса, еще раз ущипнув меня.

      Рядом храпела Нена.

      – Куда? – шепотом спросила я, но Граса уже кралась на цыпочках к двери.

      Я обмоталась шалью поверх ночной рубашки и последовала за ней.

      Ночь была теплой, в особняке стояла тишина. Граса прошла через гостиную и отперла одну из застекленных дверей, что вели на крыльцо. Там она задрала подол и перелезла через перила. Я сделала то же самое, слишком испуганная, чтобы говорить.

      Дул ветерок. Запах горелого тростника еще висел в воздухе, смешанный с запахом горелого сахара, который булькал в чанах на заводе. Мы брели через сад по сырой траве. Со стороны бараков донеслись знакомые ритмичные звуки барабанов.

      Граса вышла из ворот господского дома и направилась к реке, на звуки барабанов. Я потянула ее за шаль:

      – Нам туда нельзя.

      – Вот, – прошептала Граса. Хор голосов, мужских и женских, стелился над гулом барабанов. – Я хочу их послушать.

      – Вот слушать их нам и нельзя.

      – Дор, я пошла. – Граса стряхнула мою руку.

      – Я расскажу, – пригрозила я. – Разбужу весь дом.

      Граса замерла.

      – Ну расскажи, – предложила она. – Тебя же и выдерут за то, что вышла ночью. И меня подговорила.

      – Нам больше не разрешат слушать пластинки.

      – Ну и что?

      – Давай вернемся! – Я схватила ее за руку – такую мягкую в моих жестких пальцах. – Пожалуйста!

      – Лучше умру, но домой не пойду, – сказала Граса.

      Потом Граса часто повторяла «лучше умру», но той ночью произнесла эту угрозу впервые. Я представила, как Грасу кладут в маленький гроб, и у меня свело желудок. Я поежилась, Граса схватила меня за руки, теперь мы стояли отражениями друг друга – в белых ночных рубашках, в больших шалях.

      – Хочешь вернуться в дом? – сказала она. – Смотри, как бы тебе не просидеть