Послания. Бахыт Кенжеев

в пальмах и бананах, целый день

      весёлые торговцы осаждали

      и рыбаки. Один тебе омара

      протягивает страшного, другой —

      акулу свежепойманную, третий —

      жемчужину, добытую на дне

      тропического моря… Ты слыхал ли

      о Микки-Маусе, Рональд? Христианство

      до этих мест ещё не добралось,

      туземцы поклоняются большому

      мышонку с человеческим лицом.

      Жрец низкорослый, в полотняной маске

      мышиной и оранжевых штанах,

      с доверчивых креолов собирает

      положенную дань – а в воскресенье,

      бывает, Рональд, целый сонм богов

      языческих беснуется в округе,

      бьют в барабаны, крякают и лают

      нечистые чудовища, лишь к ночи

      расходятся, и ласковое солнце

      садится в океан тёмно-багровый…

      Ну, до свиданья, друг мой, до свиданья.

      Жду в гости – только виски из Кентукки,

      британский джин и хлебное вино

      оставь в своей квартире холостяцкой.

      И знаешь что? Не брал бы ты в дорогу

      романов современных. Захирела

      литература русская. Возьми

      зачитанного Битова, Цветкова,

      Жуковского. Наговоримся всласть

      о прелестях словесности старинной.

      11. «Привет тебе, печальный пересмешник…»

      Привет тебе, печальный пересмешник

      российского Парнаса. Догорает

      в настольной лампе керосин, пора

      зажечь свечу, и лондонских чернил

      в чернильницу долить. С таким трудом

      даются даже письма! Неужели

      ржавеет дар мой, отлучённый от

      наречия московских улиц? Или

      вторую революцию в России

      и вправду не понять обломкам первой?

      Утратили мы трепетную связь

      с отечеством неласковым. Восторги

      при чтении отважных откровений

      в журналах петербургских – миновали,

      как первая любовь. Февральский воздух

      неумолим и вязок. Всякий год

      об эту пору я до поздней ночи

      сижу над ветхим Пушкиным, курю

      изгрызенную трубку… тишина —

      хоть бей посуду… только ветер поздний

      свистит в трубе, трещат дрова в камине

      да сани с подгулявшим седоком

      вдруг проскрипят под фонарём чадящим…

      Где ужас мой, где нежность? Потоскую —

      и спать ложусь. Корзина для бумаг

      полным-полна. Ты тоже инородец,

      признайся, мой Тимур, тебе не страшно

      слагать стихи на русском языке?

      И гибок он, и жарок, как больная

      красавица, и мясом человечьим

      питается, и ненавистью так

      пропитан, что опасно прикоснуться

      к его шипящим звукам – если только

      не промышлять гражданственною скорбью,

      игрой в шарады или кисло-сладкой

      серьёзной прозой. В мглистом Петербурге

      социалист сквозь зубы признаётся,

      что не построил рая на земле.

      Америка залечивает раны

      военные, вчерашний