Послания. Бахыт Кенжеев

поэтом – в пучину морскую,

      звездой – на мурановский снег.

      В вермонтском безлюдье, у самой границы

      с Канадой, где кычет сова

      о том, что пора замолчать, потесниться,

      другим уступая права

      на вербную горечь, апрельскую слякоть,

      на чёрную русскую речь —

      вот там бы дожить, досмеяться, доплакать,

      и в землю холмистую лечь…

      ПОСЛАНИЯ

      Монреаль, 1889

      1. «Любезный Радашкевич, извинишь ли…»

      Любезный Радашкевич, извинишь ли

      мою необязательность? С годами

      всё реже долгожданные часы,

      когда зажжёшь свечу, перо очинишь —

      и доверяешь сумрачную душу

      листу бумаги, зная, что назавтра

      почтовый пароход его умчит

      в Европу милую, в морозные пределы

      Отечества… Знакомый коммерсант

      не знающий по-русски, в ноябре

      поверишь? – пригласил меня в Россию

      с торговым представительством. Не стану

      описывать дорожных приключений,

      таможенных волнений, первых страхов…

      Купец мой добрый продавал завод

      по выпечке пшеничных караваев

      из теста замороженного (ты

      слыхал про наши зимы, Радашкевич?).

      Представь картину – публика во фраках,

      при шёлковом белье, при сапогах

      начищенных – социалисты ныне

      и впрямь переменились! Твой покорный,

      надев передник белый, как заправский

      мастеровой, стоит у жаркой печи

      и раздаёт бесплатные буханки

      чиновникам, артельщикам, министрам…

      Мы жили в «Прибалтийской». Зябким утром

      авроры зимней скудные лучи

      там освещают бедные кварталы

      рабочего предместья, но прекрасен

      залив ноябрьский – редкий белый парус

      и чайки на пронзительном ветру…

      До Невского оттуда, помнишь сам,

      порядочный конец, но так извозчик

      чудесно мчится, так Нева сияет

      то серебром, то изумрудом, то

      аквамарином! Впрочем, я привычен

      к неярким, тихим северным пейзажам,

      не то что ты, парижский обитатель…

      Кормили славно – но признаюсь, милый,

      что две недели жирной русской кухни,

      мне, право, показались тяжелы.

      Вернулся – и набросился на все

      дары своей Канады, на бизонье

      жаркое, кукурузные лепёшки

      (индейцы так пекут их, что и ты

      одобрил бы), на яблоки и клюкву,

      кленовый сахар, английское пиво…

      А между тем роман мой злополучный

      обруган был неведомым зоилом

      в известной «Русской мысли». Не ищу

      сочувствия, мой славный Радашкевич.

      Ты не поклонник прозы, ты навеки

      привязан к странной музыке верлибра,

      безрифменному строю тесных звуков,

      к гармонии, что для ушей славянских

      груба и непривычна. Не беда,

      мой монархист. Поэзия, царица

      искусств, готова у своих жрецов

      принять