Послания. Бахыт Кенжеев

поворотом крылатый охотник ждёт.

      И падает луч на площадь, и сердце летит за ним,

      Узнав стреловидный росчерк под ордером розыскным.

      И ляжет в полях пороша, и егерь выйдет на след.

      Ему дорогое – дёшево, дарёному счёта нет.

      И щеголь в ночной витрине, калека среди теней,

      Стирает багровый иней с крахмальной груди своей.

      «Иной искатель чаши с ядом…»

      Иной искатель чаши с ядом

      Давно метнулся и затих.

      А я, смотритель поздним взглядом,

      Оценщик далей золотых,

      Пожалуй, только от испуга

      Не верю бритве и ножу,

      И ночь весёлую в подругах

      По старой памяти держу.

      Поют часы, стучат колёса.

      Разлука, лестница, привал.

      Лиловый голубь это просо

      Давно уже отгоревал.

      Давно в истоме заоконной,

      Внизу и справа, погляди,

      Томится ангел незнакомый

      С открытой раною в груди.

      Давно голубка ворковала

      И била крыльями в стекло.

      Так нелегко, и небывало,

      И даже, кажется, светло.

      А стук часов всё чаще, чаще,

      И, может быть, в последний раз

      Настоем осени горчащей

      Любовь отпаивает нас.

      2 сентября 1986

      «Один не услышит. Другой не поймёт…»

      Один не услышит. Другой не поймёт.

      Имбирь да корица, рождественский снег

      сулят обывателю добрый ночлег.

      Не сахар, подружка, не сахар, не мёд.

      Дай бог ускользнуть по безмолвному льду, два слова связать,

      и добавить одно-единственное,

      замерев на ходу, чтоб боль отпустила.

      Не всё ли равно?

      Спросонок, как провинциальный баптист,

      до самой могилы не знающий, как

      толкуется крик на иных языках,

      я снова пущусь в бормотание, в свист,

      и вздрогну. Неужто вокруг – на века —

      фальшивая музыка черновика,

      предпраздничный вечер, пустые труды в осколочной мгле

      неурочной звезды?

      Душа обветшала, и тот матерьял,

      который портной на неё подбирал,

      топорщится, морщится. Вылезший мех – одно безобразие.

      Курам на смех

      задумался жалкий чиновник, шинель ощупывая.

      Понемногу метель

      скрывает проспекты, огни. На ветру погасшая трубка чадит,

      и горчит

      табак, и похмелье в немилом пиру в висок

      подростковой мигренью стучит.

      И собственной кровью наполненный шприц,

      пронзив перегар городов и границ,

      не лечит. Грабитель у входа на мост за снегом не видит

      ни солнца, ни звёзд.

      Чья речь заблудилась? Чья – пробует всласть

      горящею стрелою взлететь и упасть?

      Житуха, пропажа, чердак да подвал. Осенняя твердь,

      голубой керосин.

      Кого ненавидел – того целовал, а там присмирел,

      ни о чём не просил.

      Я парень простецкий, себе на уме, мне тесно и