Послания. Бахыт Кенжеев

вянет трава,

      и можно часами шептать у окна

      нехитрые эти слова…

      «Я уеду, ей-Богу, уеду…»

      Я уеду, ей-богу, уеду,

      к морю синему, чистому свету,

      буду ветру, как в юности, рад.

      Я проснусь и прославлю, уехав,

      шум платанов и грецких орехов,

      рёв прибоя, ночной виноград.

      Будет вечер алмазною сажей

      покрывать каменистые пляжи,

      будет море сиять допоздна,

      и, дорогу нащупав не сразу,

      над тяжёлым каскадом Кавказа

      золотая очнётся луна.

      Я уеду, конечно, уеду

      превращать пораженье в победу,

      буду ветром свистеть под мостом,

      словно облако полуживое,

      я вернусь, пролечу над Москвою,

      прокружусь тополиным листом.

      Неужели надеяться поздно?

      Звёзды светятся ровно и розно,

      догорают мои корабли.

      Снится мне обнажённое море,

      просыпаюсь от счастья и горя —

      это пройдено, это – вдали.

      Это в прошлом, а я – в настоящем,

      в ледяном одиночестве спящем,

      ах, как море моё далеко.

      Словно детство – прохладно и трудно

      под ладонями плещется чудно

      голубое его молоко.

      И пока я с пером и бумагой —

      бродит ветер приблудной дворнягой

      берегами твердеющих рек.

      И ползёт, и кружит, и взлетает,

      и к губам человека взметает

      пресноводный нетающий снег.

      «Се творчество! Безумной птицей…»

      Се творчество! Безумной птицей

      Над зимним городом кружит,

      Зовёт с отечеством проститься,

      Снежинкой дивною дрожит.

      И человеки легковерны

      Охотно поддаются на

      Её призыв высокомерный,

      Как будто истина она.

      Проходит день, и две недели,

      У беллетриста бледный вид.

      Он над бумагой, не при деле,

      С утра до вечера сидит.

      Гоненья, смерть – ему неважно,

      Парит в безбрежной синеве,

      И вдохновенья холод влажный

      Ползёт по лысой голове.

      Се – творчество! Как некий выстрел

      Вдруг раздаётся впереди,

      И керосиновой канистрой

      Воспламеняется в груди.

      Спеши, трагический художник,

      Терзай палитру и треножник,

      Кистей и красок не жалей

      Для роковых своих страстей!

      Проходит год, и два, и восемь.

      У живописца бледный вид.

      Он за столом в глухую осень

      С бутылкой крепкого навзрыд.

      А где же творчество? Угасло!

      А где возвышенная цель?

      Всё позади. Остались масло,

      Мольберт, бумага, акварель.

      Любовь – коварная наука,

      Ей далеко не всякий рад.

      Но жизни творческая штука

      Ещё опасней во сто крат.

      И если ты беззлобный нытик —

      Не поддавайся ей вовек.

      Она умеет много гитик,

      А ты лишь слабый