Я – прИступник. Данила Решетников

затем перешли на более лакомые кусочки, где по итогу и были взяты с поличным. Потом что-то про общий режим и какую-то лохмачевку. Но я это смутно помню. Да и вам, пока что, знать все это вовсе не обязательно. И мне бы не знать. Но я уже, к превеликому сожалению, знаю.

      – Жрать будете? – слышится гадкий крик со стороны выхода.

      Я поворачиваю влево свою башку и вижу в центре двери окошко, откуда торчит голова мужика с большими, свисающими щеками. Мой сокамерник одноглазый бегло хватает со столика металлическую тарелку и отдает ее мужику. Тот забирает ее и, спустя секунды, возвращает обратно с какой-то кашей; серого, неприятного цвета.

      – Яченька, – с довольным видом забирает тарелку сокамерник и ставит ее на стол.

      Я сижу, смотрю на него и думаю, как это кушать.

      – Тебе особое приглашение надо?! – орет из окошка щекастый.

      Я отвечаю, в надежде, что меня не покормят:

      – У меня тарелки нету. И ложки.

      – Иди сюда!

      Я встаю с кровати, неохотно подступаю к окошку – оттуда мне протягивают тарелку с горячей кашей, от которой еще идет пар, и бросают в нее столовую ложку.

      – Только помой потом и верни, – наказывает мне мужик, отдающий тарелку. – Понял?

      – Понял.

      – Все, начальник, – недовольным тоном говорит мой сокамерник. – Закрывай кормяк.

      «Значит, кормяк. Вот, как называется это окошко», – подумал я и уселся за стол, бросая тарелку, от которой на руках у меня едва не остались ожоги.

      – Это алюминиевая посуда, – вынимает одноглазый изо рта ложку. – Она очень легко нагревается.

      – Я уже понял, – говорю ему, ухмыляясь.

      Мужичок продолжает что-то жевать, хотя каша была очень жидкая, после чего переходит к суждениям исключительно философским.

      – На самом деле, – проронил он с лицом задумчивым. – Подобной посуды уже почти нигде нет. Она – пережиток прошлого. Будущее за пластиком. На второй ходке я весь срок кушал из пластиковой посуды.

      Я кивнул ему, размышляя о том, что пластиковая посуда и впрямь намного удобней. А потом вновь унесся в воспоминания. Я должен все изменить, должен все исправить. Но как? С тревогой, безразлично внимая речам собеседника, я от каши серой свой нос воротил. И так, и этак она не лезла в рот, а когда с трудом попадала, немедленно вырывалась наружу. В оконцове я съел пару ложек, остальное в сортире вытряхнул. Подошел к умывальнику, а там ни губки, ни средства моющего. Только мыло лежит какое-то непонятное, очень схожее с тем, что давали в цоколе «госнаркоконтроля», чтобы я отмывал чернила. Открыл водичку. Холодненькая. «Супер», – подумал я, протер остатки каши с тарелки пальцами, тоже самое выполнил с ложкой и поставил посуду на стол, ожидая, когда кормяк откроется снова. Но почему-то открылась дверь.

      – Заходи, – раздается гнусавый голос.

      В камеру зашагивает взрослый парень высокого роста. Тормозит на пороге, ждет, когда дверь закроется, а потом внезапно кричит:

      – АУЕ!

      – Жизнь ворам! – отвечает криком ему одноглазый.

      – Вечной! – завершает перекрик парень и с улыбкой идет