Иерусалим. Елена Крюкова

догнать недостижимое, ускользающее время, настигнуть его и убить, как охотник зверя, а время, смеясь, хохоча во все зубы, железно и скользко все убегало вдаль, бежало, исчезало, показывая на миг снежное жало и тут же пряча его, манило, летело, ничего от людей не хотело, а люди все гнались за ним, пытались его изловить и связать, и покорить, и разделать, разрезать на куски, для всех голодных, его мощную слепую тушу, а оно все бежало, перебирало железными ногами, махало железными гигантскими крыльями, разевало железный клюв и издавало безумный клекот, – и страшно было человеку бежать за ним, а он все бежал, и тянул к времени рельсы, и запускал над ним самолеты, и взрывал перед ним бомбы и снаряды, а время все летело, ширя крылья, поверх всего человеческого, и непонятно было человеку, Ангела это крыла или диавола: не видел он того, не понимал, не хотел, хватая ртом ледяной последний воздух, понимать.

      ***

      Этот Ход мой, суровой Веры,

           по великой и бедной стране.

      Это Ход мой, сквозь ущелья и шхеры,

           по отмели, по дну и на дне.

      Что со мной приключится?

      Сегодня ли, завтра – завяжи котому – лишь путь:

      В глаза реки заглянуть, в колени земли башку уткнуть.

      Все говорят, что ты сегодня – новье, ты, моя земля.

      То жнивье, то былье, то белье улетает, метелью пыля.

      А я все иду, вечная Вера, меня не подстрелишь

           из-за угла,

      Я в застольное царство людей

           рыжей приблудной собакой вошла.

      Грохот поезда! Бритвой времени пользуйся,

           а меня, бритый вор, не тронь:

      Я сама себя раскрошу, направо-налево раздам, жадный хлебный огонь,

      И угли мои, головни мои уже, сгибаясь, плача, едят из дрожащих рук;

      А толпа пляшет, пьяна от песен горячих, и так близок Полярный Круг.

      Я иду по стране,

      поджарая, тощая Вера, по худой песчаной земле.

      Я иду в огне, по воде, где тучи полощутся,

           то трезва как стеклышко, то навеселе.

      Я все помню, я твержу сожженные буквы,

           хлеб старухам дарю,

           я традицию свято чту,

      Я небесных прощальных ангелов четко зрю

      сквозь кровавую линзу, за висельную версту.

      Я иду, просто баба. А баба, ребята, се не человек!

      Баба, это же просто курица-ряба,

           слеза из-под мужицких век,

      Я иду уж не меж людей, а над миром, над городом, над толпою, над

      Жгучей памятью, над самой собою, над звездами,

           что виноградом висят,

      Красной – с виселиц! – винной ягодой!

           над пургой, заметающей храм,

      где стреляли – во злобе и ярости – в грудь —

           так скоро забытым Царям!..

      над железной повозкой, с красным крестом трясущейся то вперед, а чаще – назад,

      да над Приснодевою, сущею

           Богородицей – в смарагдах зрячих оклад…

      Над зимней