Страстотерпцы. Владислав Бахревский

о надежде своей, уже не сбывшейся, плохое в сердце держать. Видел Воина ясноглазым, с лицом, напряженным мыслью.

      Вздохнул: умному да честному – в России горькая доля.

      Но ушедший из России – для России мертвец.

20

      Старец Григорий, в валенках, в шубе, с посошком, пришел в Хорошево. Царь в Хорошеве праздновал день памяти чудотворца Николая Угодника.

      Церковь открыта для царя и для последнего нищего. Увидевши перед собою монаха, Алексей Михайлович узнал в нем Ивана Неронова.

      – К тебе пришел, грамотку принес! – поклонился царю старец.

      – Жду тебя после службы, – сказал Алексей Михайлович.

      В царских покоях Неронова сначала угостили пирогом с калиной, стерляжьей ушицей и только потом привели к царю.

      – Ругаться пришел? – спросил Алексей Михайлович несердито.

      – По глазам, что ли, угадал?

      – Да ты всегда ругаешься. От тебя похвалы вовек не услышишь. Русский ты человек, Иван. Про доброе молчок, а про худое всю ярость напоказ.

      – Я был Иваном, да стал иноком Григорием.

      – Много ли умерился твой норов в иноках? Давай твою грамоту. Чай, все обличаешь меня?

      – Нет, великий государь, подаю тебе не обличение, а моление слезное. Возврати, Бога ради, батьку Аввакума да бедных его горемык, жену, детишек, домочадцев… Гонением человека не умиротворишь. Дозволь ему, протопопу, быть со мной на Саре, в пустыни моей. Неразлучно там пребудем, плача о грехах своих.

      Алексей Михайлович челобитную принял, но ничего Григорию не сказал об Аввакуме.

      – Прочитаю после. Что на словах-то принес? Казни! Нынче кто только не казнит своего царя – и помыслами, и словесно.

      – Так уж и казнят! За худое о тебе слово языки режут, руки рубят. Народ о царе молчит, великий государь.

      Алексей Михайлович вздохнул, сглотнул комочек обиды.

      – Коли народ молчит, говори ты, твой язык, знаю, не червив от лжи, со смирением тебя выслушаю.

      Неронов глянул на царя из-под бровей, но улыбнулся вдруг.

      – Сам ведь знаешь, о чем скажу. Долго ли ты будешь нянчиться с отступником Никоном? Он хоть и не в Москве, а неустройство плодит, как жаба злодыханная, на все твое пречистое царство – смрад.

      – Господи, старец Григорий! Как тебе не страшно такие слова говорить?

      – Мне страшно, царь! Погибель православия страшна. Освободи Церковь от цепей Никоновых.

      – Я о том плачу и молюсь… В патриархи Бог ставит…

      – Да разве не можешь ты вернуть прежние правила, какие Никон самовольно попрал? Архиереи твоего слова ждут как манны небесной. Утром скажешь, а вечером уж придет в храмы благодатное успокоение. Единой молитвой, единым дыханием обрадуем Исуса Христа.

      – Ты говоришь «Исус», а надо «Иисус».

      – Да почему же «Иисус», когда отцы наши «Исус» говорили?

      – В старых книгах и так и этак писано, но ученые богословы наставляют: Иисус – правильно. Языку легче сказать «Иисус».

      – Ишь,