Страстотерпцы. Владислав Бахревский

Кинули на телегу, и полуголова Василий Баранцев с десятью стрельцами повез государева преступника в Москву, в Разбойный приказ.

      У царя губа кровоточила.

      – Ты уйми своего протопопа! Уйми, говорю! – кричал государь на Ртищева.

      Всю ночь царевич не сомкнул глаз, молился об отце. Алексей Михайлович услышал через стену шевеление, встал поглядеть, а сын перед иконами, на полу.

      – Мои грехи замаливаешь, голубь ты мой!

      Заплакал государь, велел лошадей закладывать. Погнал в Москву. Под полыхание зари по тюрьмам ходил, раздавал милостыню.

      Сыскали в Разбойном приказе Тоболкина, а он уж бит и при смерти.

      Поспешил государь в Большой дворец, лекарей к сокольнику послать. По дороге Аввакума встретил. Высунулся государь из оконца кареты.

      – Батька! Помолись обо мне, грешном! О царевиче, свете, помолись!

      Аввакум в ответ закричал, кланяясь:

      – Помолюсь, великий государь! Помолюсь, Михалыч!

23

      Евдокия Прокопьевна, сестрица Федосьи, сидела с протопопом Аввакумом на крыльце, душу изливала, а он глянул разок на нее, княгиню Урусову, и сказал:

      – Помолчи, дура! Бог ради тебя старается, а ты языком треплешь.

      В тот закатный час и вправду творилось чудо на небесах, над Москвою-городом, над Русью-матушкой, над царем и мужиком, над птицами, над муравьишками…

      Три солнца шло на закат. Два ярых, златокипенных, третье – темное, пустое. Те, что светом полыхали, разделяла туча. Третье, темное, стояло в особицу и было как бельмо.

      – Батюшка, не к концу ли света? – спросила Евдокия Прокопьевна, увидевшая наконец, что на небе-то творится.

      – Молчи! – приказал Аввакум.

      – Федосью, может, позвать?

      – Да умри же ты, сорока! Умри от страха! – замахнулся на бабу протопоп. – Твори молитву тихую, без слов, душой молись, пропащая ты щебетунья!

      Недолгим было видение. Облако распласталось вдруг да и закрыло все три солнца.

      – Господи! Если про нас Твое видение, смилуйся! – прошептала Евдокия Прокопьевна.

      Из сеней вышел Иван Глебович, негромко спросил:

      – Батюшка Аввакум, что это было? Сказанье Господнее или предсказанье?

      – Клади еженощно поклонов по тыще да живи, как Христос указал, – Страшного суда не испугаешься.

      – Наш нищий Никанор тоже так говорит. Уж целую неделю в дупле сидит да еще просит кирпичом заложить дупло-то.

      – Монах?

      – Монах.

      – Гони ты его, Иван Глебыч, искусителя, со двора, – посоветовал Аввакум.

      – Да за что же?

      – Помнишь, что с Исаакием, затворником печерским, стряслось? Роду он был купеческого, торопецкий лавочник. Небось немало скопил грехов, пока в лавке ловчил. Фамилия тоже была для купца подходящая – Чернь. Вот, видно, и решил все черное единым махом с души соскресть. Едва постригся, натянул на себя сырую козлиную шкуру и, войдя в пещеру, велел засыпать дверь землей. Семь лет сидел безвыходно. Думаешь, пророком стал? Целителем? Самого пришлось от болезней выхаживать,