Страстотерпцы. Владислав Бахревский

царем меньше ходят, сам видел.

      – Федосье Прокопьевне одного возницы хватило бы. Боярыню Морозову, батюшка, везут. Замуж вышла – удивлялась нашим выездам, а муж помер – от страха этак шествую, чтоб никому в голову не пришло обидеть меня, вдову, а того пуще Ивана Глебовича.

      В Зюзине поезд боярыни встретили колокольным звоном.

      – А это кому слава? Федосье Прокопьевне или тоже боярыне? – не утерпел Аввакум.

      – Боярыне, батюшка, боярыне. Я у царицы четвертая персона. Привыкла, батюшка… По молодости мало что понимала… А нынче… Не скажи ты мне, я бы и не призадумалась.

      По широкому двору с кустами цветущей черемухи хаживали павы и павлины. Сверкая жгуче-черным с золотым оперением, бегали между величавыми птицами суетливые крошечные курочки и петушки.

      Крыльцо с резными столбами, пол в комнатах, как доска шахматная, мрамором выложен.

      Сын Федосьи Прокопьевны, Иван Глебович, выскочил к матушке всклоченный, заспанный.

      – На глухарей ходили, на збрю!..

      Глаза виноватые, но веселые. Простите, мол. Незадача! К Аввакуму вежливо под благословение подошел, глянув вопросительно на мать: кого привезла?

      – Сын мой драгоценный, возрадуйся! – сказала Федосья Прокопьевна. – Пожаловал к нам протопоп Аввакум. Полюби батюшку. Его, света, за правую веру в Сибирь гоняли.

      – Как ты крестишься? – спросил протопоп отрока.

      Иван Глебович вдруг вспыхнул, будто щепочка сосновая, поднял руку, сложив указательный палец со средним.

      – Наш человек! – одобрил Аввакум.

      А у Ивана Глебовича щеки опять пыхнули.

      – Ох, батюшка! – перекрестилась Федосья Прокопьевна.

      – Сам скажу! – опередил мать отрок и пал на колени перед протопопом. – Смилуйся! Отмоли мой грех! Я на людях иначе персты слагаю.

      – Мы лицемеримся, – призналась боярыня.

      – Типун тебе на язык! – вспылил Аввакум. – Любите сладкими словами потчевать. «Ты, батюшка, молодец, что за веру терпишь! Вона, аж до Нерчи допер! А нам, батюшка, бока наши жалко, спинку нашу белую, боярскую, кнутом не стеганную! На тебя, свет, охотно поудивляемся, поахаем, хваля твою отвагу, а сами – ни-ни! Мы – полицемеримся, нас и не тронут».

      – Ты побей меня, протопоп! – заплакала Федосья Прокопьевна. – Возьми кнут потолще, стегай немилосердно, до беспамятства стегай!

      Аввакум плюнул, растер плевок и сел на бархатное креслице, отвернувшись от боярыни, от ее сына. Да сообразил: уж очень удобно сидится. Поерзал, вскочил, на кресло тоже плюнул.

      – Как же вам, господам, не лицемериться? Тут мягко, там вкусно. Здесь глазам радость, ушам приятствие… Но будет вам ужо! Плач, скрежет зубов, страдание вечное.

      – Поучи нас, батюшка! Поучи! – Федосья Прокопьевна до земли поклонилась протопопу, Иван Глебович лбом об пол ударил.

      – Поучиться хотите? Поучу, – согласился Аввакум. – Где у тебя Писание, Федосья?

      Анна Амосова, приехавшая с боярыней, тотчас подала книгу.

      – Вам, мудроватым