В Зырянском крае. Охотничьи рассказы. Флегонт Арсеньевич Арсеньев

остался в легоньком полушубченке и пополз на четвереньках по снегу, а ношу поволок за елку за собою. Этаким манером две-то версты я полз часов шесть и такую страду принял, что вспомнить страшно: голод начал мучить, на желудке мутит, а в голове от чего-то шум поднялся. Домой я прибрел уж ночью, поел, добрался до постели и заснул, как в воду погруз.

      – Ну, брат Абраха, похождение же. Чтобы тебе глухарей-то бросить: прах их возьми, своя жисть дороже, – сказал Голубев, выслушавший с большим вниманьем рассказ Абрама.

      – И в ум этого не приходило, – отвечал Абрам. – Как можно дичь бросать! До последнего истощения не покинул бы. Что и за охотник есть, который набить дичи – набьет, а принести домой не сумеет?

      – Болен, чаю, сделался ты после такой передряги? – спросил Голубев.

      – Нет, насчет болезни Бог помиловал; через день же опять побежал на ток.

      – Ну что же?

      – Уж такого слету не было, по насту токовали мало, больше все по деревьям и в розницу, подходить приводилось в тахту[9]. Однако и в другорядь-то три штуки убил.

      – И долго эдак охотился?

      – Да, пока наст держался; не помню, кажется, с неделю ходил и каждое утро то по штуке, то по паре таскал.

      – А в водополицу-то неужто не ездил на ток?

      – Как не ездить, ездил; но току уж совсем не было, ни одного глухаря и не видал даже; двух тетерь только убил, и то силами – неправдами.

      – Налетели, что ли? – полюбопытствовал Голубев.

      – Нет, не налетели. Приехал я, видишь ты, на бор-то в легонькой лодочке, один в ночевку. С вечера забрался на ток и просидел до самого утра – все ждал слету: ни один глухарь даже крыльями не прохлопотал. Солнышко уж высоконько поднялось, как пошел я рябчиков искать. Только эдак иду около заливы-то да насвистываю в дудку – вижу, пара глухих тетерь сидит на осине. Подходить никаким манером нельзя – осину поняло водой; я взял, разболокся донага и побрел. Вода такая холодающая, в иных местах даже со снегом и все глубже да глубже; а я, знай себе, бреду да бреду; подбрел я к ним этак сажень на пятнадцать, приложился, ударил по нижней, свалилась, а другая и пересела еще туда дальше, на ель. Зарядил я ружье из запасного патрона и побрел к ней подбираться. Тут привелось брести очень глубоко, до подмышек доходило, зато и подошел же я под самую ель, на которой сидела тетеря, прямо стрелять привелось; как упала с ели, так меня брызгами и окатило. Возвратился на бор, сейчас развел пажок (пожог) и давай отогреваться.

      – Ну, брат Абраха, истошник же ты! – одобрительно воскликнул Голубев.

      – Будешь, брат, истошником, как охота-то словно ржа железо ест: ни днем ни ночью покою не дает.

      За этим последовало рассуждение, что такое охота значит и как она иной раз бывает пуще неволи.

      Вскоре мы вышли на Шексну, именно на ту ее часть, где она называется Простью. Прость – это проказы природы, прихотливое образование нового русла. Лет около ста тому назад, как рассказывает предание,

9

«К токующему глухарю ранней весною можно подходить из-за дерева, и даже по чистому месту, соблюдая ту осторожность, чтобы идти только в то время, когда он токует, и вдруг останавливаться, когда он замолчит; весь промежуток времени, пока глухарь не токует, охотник должен стоять неподвижно, как статуя». С.Т. Аксаков. Записки ружейного охотника Оренбургской губернии.