Запретный плод. Юлия Лавряшина

начал душить смех:

      – А там что? Вы поведете меня в исповедальню?

      – Мастерская – это и есть исповедальня.

      – Согласна. Но только для того, кто в ней работает. Не для меня.

      – Я хотел бы вылепить ваш бюст, – признался он и сам засмеялся, услышав. – Ну, в смысле… – показал рукой от макушки до пояса. – А лучше всю вас, целиком… В бронзе отлить? Нет, не решил еще…

      Откуда-то всплыла застарелая досада: неподалеку от их школы находилось художественное училище, и многих старшеклассниц студенты-портретисты приглашали позировать. Ее никогда. А ведь она ждала приглашения. Лицо свое с недоумением разглядывала: уже ведь не такой лягушонок, как в четырнадцать лет… Все еще недостаточно хороша?

      Когда Ольгу как-то вдруг стали называть красавицей, она каждый раз опасалась подвоха. И теперь эта былая подозрительность дала себя знать: зачем ему мой портрет? И как он собирается меня изобразить? В манере Пикассо – глаза в ушах, нос во рту? Ей понравилась эта фраза из фильма, которую сам Пикассо-Хопкинс и произнес. Был у человека дар посмеяться над собой…

      – По-моему, портретов актрис уже с избытком, – заметила она с опаской. – И скульптурных бюстов тоже.

      – Тогда уж вообще портретов – с избытком, – парировал Макс. – И всего, чего угодно: музыки, книг… Скажите, зачем люди вообще занимаются искусством, если уже были и Леонардо, и Толстой, и Моцарт? Вы вот зачем выходите на сцену после Ермоловой?

      – К театру это как раз не имеет отношения. Это же не кино. Слепков не сохраняется. Никто из живущих не видел, как играла Ермолова. Наше искусство эфемерно, оно растворяется в воздухе, как только мы уходим со сцены.

      Он серьезно возразил:

      – Что-то остается в душе каждого зрителя.

      Сморщив нос, Ольга махнула рукой:

      – Это только громкие фразы! Филозов всю жизнь сеял разумное, доброе, вечное, а на него напали сразу после спектакля, избили жутко… Что у них было в душах?

      – Это были не его зрители.

      – Но что-то ведь эти питекантропы когда-нибудь смотрели! Читали. Из-за белого Бима, наверное, рыдали, как все мы в детстве, а старого артиста не жалко было! Ведь его же в лицо все знают.

      – Не все, – заверил Макс. – Хотя он реально стоит того, чтобы его знал каждый.

      Быстрый взгляд, умоляющий какой-то, словно просит разрешения сказать:

      – И вы этого стоите.

      – И вы хотите первым меня увековечить, – отозвалась насмешливо, хотя себе призналась, что это приятно.

      Его улыбки были короткими, словно торопливых белых бабочек-однодневок выпускал.

      – А вдруг?!

      – Я вам желаю этого, – сказала Ольга серьезно. – Не именно с моим портретом, а чтобы вообще, все – на века.

      – Да вы ведь еще не видели моих работ. А вдруг я – бездарь?

      – Вы? Нет. Не может быть. В вас чувствуется… мощь.

      Она ощутила, как опять краснеют щеки. Муж всегда подсмеивался над ней за это: «Ты – вечная гимназистка. Розы алеют на щеках!» Ему нравилось касаться губами ее щек, он говорил, что такие бывают