Три дня. Максим Горький

так, – согласился Николай, вздохнув.

      – Ну, иногда надобно сказать что-нибудь другое, как-нибудь иначе. Например: «Добрый день!» И спросить: «Как здоровье?»

      Говоря, барин заставлял циркуль ходить по бумаге, а Николай слушал и рассматривал человека, всегда внушавшего ему стеснительное чувство, связывавшее язык и мысли. Лицо барина напоминало китайца с вывески чайного магазина: такое же узкоглазое, круглое, безбородое, усы вниз, такие же две глубокие морщины от ноздрей к углам губ и широкий нос. Стёкла очков то увеличивали, то уменьшали его серенькие глаза, и казалось, что они расплываются по лицу.

      – Ну, как живёте?

      – Ничего-с.

      Барин собрал нос в комочек.

      – Вот опять слово-ер…

      – Привычка, – виновато сказал Николай.

      – Дурная!

      Глядя в лицо парня усталым взглядом глаз, Будилов загудел скучноватым баском:

      – Дурная-с! Это прилично лакею. Вы же не лакей, а крестьянин. Да. Если лакей не скажет слово-ер – ему не дадут на чай.

      Сдвинув шляпу на затылок, обнажив голый череп, сунул руки в карманы и, рассматривая белые башмаки свои, продолжал:

      – Ведь вы же не говорите Покровскому слово-ер?

      Николай, почтительно улыбаясь, ответил:

      – Господин Покровский учитель, он живёт за наш, крестьянский счёт, значит – человек служащий, а вы – другое дело-с, как же…

      Барин распустил нос по лицу, сожалительно чмокая.

      – Ай-яй! Ну, какое же, батенька, другое дело! Это же всё равно! Я же вам объяснял: учитель – учит, я строю церкви, вы мелете муку, мы же все делаем дело, необходимое людям, и все мы равно заслуживаем уважения, это же надо понять! Надо уважать всякий труд, это и сделает всех культурными людьми, да, а культурному человеку нельзя говорить слово-ер.

      – Я – забыл, – сказал Николай, покраснев и опуская голову под укоризненным взглядом.

      – Хотите чаю? – спросил Яков Ильич, сняв и протирая очки.

      – Покорно благодарю, не хочется.

      – Ну как же не хочется? Потом я покажу вам новый улей.

      За стёклами террасы бесшумно мелькала тёмная фигура, доносился тихий звон чайных ложек. Речь хозяина, гудение пчёл, щебетанье птиц – всё точно плавилось в жарком воздухе, сливаясь в однообразный гул и внушая Назарову уныние.

      – Что, с отцом – говорили?

      Николай приподнял плечи, вертя картуз в руках.

      – Нет, не говорил с той поры. Ничего не выйдет, окромя ссоры. Очень уж он привержен к мельнице: «дед был мельником, и я, и тебе это дано…»

      – Глупо!

      – Именно что глупо! Нет, уж, видно, надо подождать, когда помрёт он.

      Яков Ильич кашлянул или усмехнулся и, сняв шляпу, помахал ею в лицо себе.

      – М-да – ждать? – протянул он, сморщив нос. – Не очень это удобно мне – ждать…

      – Здоровье у него всё слабеет…

      – Ну, это, знаете…

      – Яша, чай пить, – крикнули с террасы.

      Будилов встал на ноги, сухой, тонкий, белый и весь в новом.

      «Словно