Исповедь. Максим Горький

мне поднять тот нож, размахнуться им, чтобы свистнуло над землёй.

      Около полуночи пришёл я в село – у ворот экономии Ольга с отцом стоят, ждут меня.

      – Где же ты был? – говорит Титов.

      – На горе стоял, на пожар глядел.

      – Чего же не бежал тушить?

      – Чудотворец я, что ли, – плюну в огонь, а он и погаснет?..

      У Ольги глаза заплаканы, вся она сажей попачкана, в дыму закоптела – смешно мне видеть это.

      – Работала? – спрашиваю.

      Залилась она слезами.

      Титов угрюмо говорит:

      – Не знаю, что и делать…

      – Сначала, – мол, – надо строить!

      Во мне тогда такое упорство сложилось, что я своими руками сейчас же готов был брёвна катать и венцы вязать, и до конца бы всю работу сразу мог довести, потому что хоть я волю бога и оспаривал, а надо было мне наверное знать, – он это против меня или нет?

      И снова началось воровство. Каких только хитростей не придумывал я! Бывало, прежде-то по ночам я, богу молясь, себя не чувствовал, а теперь лежу и думаю, как бы лишний рубль в карман загнать, весь в это ушёл, и хоть знаю – многие в ту пору плакали от меня, у многих я кусок из горла вырвал, и малые дети, может быть, голодом погибли от жадности моей, – противно и пакостно мне знать это теперь, а и смешно, – уж очень я глуп и жаден был!

      Лики святые смотрят на меня уже не печальными и добрыми глазами, как прежде, а – подстерегают, словно Ольгин отец. Однажды я у старосты с конторки полтинник стянул – вот до какой красоты дошёл!

      И раз выпало мне что-то особенное – подошла ко мне Ольга, положила руки свои лёгкие на плечи мои и говорит:

      – Матвей, господь с тобой, люблю я тебя больше всего на свете!

      Удивительно просто сказала она эти светлые слова, – так ребёнок не скажет «мама». Обогател я силой, как в сказке, и стала она мне с того часа неоценимо дорога. Первый раз сказала, что любит, первый раз тогда обнял я её и так поцеловал, что весь перестал быть, как это случалось со мной во время горячей молитвы.

      К покрову дом наш был готов – пёстрый вышел, некоторые брёвна чёрные, обгорелые. Вскоре и свадьбу справили мы; тесть мой пьян нализался и всё время хохотал, как чёрт в удаче; тёща смотрела на нас, плакала, – молчит, улыбается, а по щекам слёзы текут.

      Титов орёт:

      – Эй, не плачь! Какой у нас зять, а? Праведник!

      И матерно ругается.

      Гости были важные, – поп, конечно, становой, двое волостных старшин и ещё разные осетры, а под окнами сельский народ собрался, и в нём Мигун – весёлый человек. Балалайка его тренькает.

      Я у окна сидел, тонкий голос Савёлкин доходит до меня, хоть и боится он громко шутить, а, слышу я, распевает:

      Напились бы вы скорее да полопались!

      А наелись бы вы досталь да и треснули!

      Насмешки его понравились мне тогда, хоть не до него было, – жмётся ко мне Ольга и шепчет:

      – Кончилось бы скорее всё это, еда и питьё!

      Тошно было ей глядеть на жадность людскую, да и мне противно.

      Как познали мы с