Связанный гнев. Павел Северный

что до царя далеко, а до Бога высоко. Легче стало жить, на слово мне верь. Хотя жители в государстве все одно не довольны. Подрасти маненько, книжки про мое время почитай, тогда и поймешь, что права старуха, сказывая, что нонешнее время лучше старого.

      – Тебя господские приказчики били?

      – Нету! Мужицкая рука до меня не касалась. Зато от бабьей руки не одну оплеуху съела, не подавившись. Била меня моя барыня. В горничных при ней состояла. Волосы ей на сон грядущий расчесывала. И какие же у нее, паренек, волосы были! Длинные, волнистые, а мягкие, как лебяжий пух.

      – За что била-то?

      – Да за всякую малость. То не ладно гребешком выберу спутанные волосики, то не с того боку возле нее встану. Не со злобой била. От горячности характера хлестала. Крутая была барыня. Жизнь ее господская тоже была по-бабьему не конфетка. Потому мужнин отец, отставной генерал ее хлыстом похлестывал.

      – Пошто никто за тебя не заступался?

      – Некому было, родимый. С царем незнакома, а у угодников своих дел многонько, им недосуг за моей шеей глядеть.

      – А муж?

      – Он, милок, на прииске золото мыл. Редко мы с ним свидывались. А уж ежели свидимся, так про барские побои не беседовали.

      – Чудная ты, бабушка.

      – Это пошто же?

      – Да как же. Барыня тебя дубасила, а ты ее добром вспоминаешь.

      – Потому простила ее. В тот день простила, как поп на паперти зачел царский манифест освобождения от крепости. Тот день я за счастливый почитаю… Будет, однако, про все такое. Ночь на дворе. Тревожишь меня всякими расспросами. Реветь зачну. Глаза мои ноне на болоте, мокрота от них бежит, как водица из выжатой тряпицы. Спи. Слышь, как воет?

      – Да завсегда так воет, ежели буран. Хорошая ты, бабушка.

      – Спасибо. Еще давай как поласковей похвали.

      – Зря тебя «хмурой» прозвали.

      – Правильно прозвали. Аль не хмурая на лик? Не глянется людям, что на них исподлобья зырю.

      – Неправильное тебе прозвище дали.

      – Тебе, конечно, видней. Жаль, что запоздал на свет уродиться, не удосужились люди тебя спросить, какое мне прозвище привесить.

      – Ты людей любишь?

      – Не всех.

      – Опять врешь. Всякой бабе в беде помогаешь.

      – Это, милок, сказ вовсе про другое. Живу по пословице: ворон ворону глаз не выклюет. Хмуро на людей гляжу по причине, чтобы побаивались меня. Потому, когда человек боится, – он врет меньше.

      – Неправильно! Я тебя не боюсь. Ну вот нисколечко не боюсь, а врать тебе не смею.

      – Ты себя со всеми в ряд не ставь. Ты для меня лучше всех на свете, потому сама тебя вынянчила, сама в тебе искру в душе в огонь жизни раздула. Кабы была помоложе да побогаче, то вместо Аннушки тебя в сыночки взяла. Из-за старости только нянькой для тебя стала.

      Тихо скрипнула дверь, когда в кухню вошла Анна Кустова.

      – Полуночничаете? Про что толкуете?

      – Обо всем помаленьку, Аннушка.

      – Дня вам не хватает для мудрой беседы?

      – И то не хватает. Днем Васютке недосуг. Грамоту постигает. Сама