Чингисхан. Человек, завоевавший мир. Фрэнк Маклинн

Давиду и Ионафану. Они обменялись золотыми поясами и великолепными скакунами. Молодые люди с нежностью вспоминали о детстве, вместе охотились, пили кумыс, блудили и, как повествует «Тайная история», «спали под одним стеганым одеялом»{226}.

      Подобное «сердечное согласие» кажется странным, особенно после откровенно прохладного отношения, которое выказывал Джамуха своему «анде» во время меркитской кампании. Кочевники редко сожительствовали подобным образом. Предполагается, что Тэмуджин нуждался в поддержке друга, у которого в то время было гораздо больше сподвижников. Но чем руководствовался Джамуха?{227} Бортэ, не любившая Джамуху и не доверявшая ему, предупреждала мужа, что им пользуются как пешкой в игре за достижение своих целей – с ней была согласна и Оэлун, – но Тэмуджин отвергал их подозрения, как чисто женские причуды{228}.

      Неожиданно, после полутора лет гармонии, изъявления нежных чувств и дружбы, возможно в 1183 году, Джамуха затеял ссору, заговорив в дельфийской манере о том, что его «коневодческие интересы» приносятся в жертву «овцеводам» Тэмуджина{229}. Безусловно, в этом обвинении можно разглядеть и тот факт, что Тэмуджин даже после победы над меркитами все еще оставался относительно беден конями.

      Но чем можно объяснить гнев Джамухи? Некоторые историки считают, что причина кроется в распределении пастбищ: соплеменники осуждали Джамуху за то, что от дружбы больше выигрывает Тэмуджин. По мнению других авторов, Джамуха корил товарища за то, что он чрезмерно озабочен проблемами мира, а надо воевать, чтобы реализовать свои амбиции. Самым эксцентричным предположением была гипотеза советских историков, выдвинутая в начале XX века и утверждавшая, что Тэмуджин и Джамуха представляли антагонистические социальные группы в примитивной классовой борьбе, в которой Тэмуджин отстаивал интересы аристократии, а Джамуха бился за народ{230}. Даже следуя этой логике, все было скорее наоборот. Одним из преимуществ Тэмуджина было именно то, что он продвигал своих людей в соответствии с принципами меритократии, то есть по их способностям, тогда как Джамуха придерживался старых олигархических традиций. Нам остается предложить свой вариант. Может быть, Джамуха следовал каким-то эзотерическим, квазигностическим ощущениям, нам неизвестным. Но тогда почему сам Тэмуджин назвал взрыв эмоций друга «загадкой»?{231} Возможно, права Бортэ. Джамуха дожидался своего часа и высказался, когда почувствовал себя достаточно уверенным в своих силах и понял, что Тэмуджин ему больше не нужен. В таком случае у Тэмуджина было несколько вариантов ответа, но Джамуха оставлял за собой право не согласиться с любым из них{232}. Можно выдвинуть и такое предположение: двое молодых людей были вовлечены в очень тяжелую межличностную борьбу. На самом высшем уровне конфликт заключался в разрешении кардинальной проблемы – кто из них объединит всю монгольскую нацию?

      Какими бы ни были истинные причины, разногласия оказались непримиримыми.

226

SHC pp. 52–53; SHO pp. 95–96; SHR pp. 44–45; SHW p. 262.

227

V V Bartold, ‘Chingis-Khan,’ in Encyclopaedia of Islam (1st ed., repr. 1968 v pp. 615–628 (at p. 617)); Vladimirtsov, Le regime social pp. 107–108; Vladimirtsov, Genghis Khan p. 130.

228

Grousset, Conqueror of the World p. 67.

229

SHO pp. 96–97; SHR pp. 44–46.

230

Vladimirtsov, Le regime social pp. 105–107.

231

As Rachewiltz sagely remarks, ‘If neither Temujin nor his wife could understand Jamuga’s poetic riddle, what hope have we, who are so far removed from that culture, to understand what was the real meaning of those words?’ (Rachewiltz, Commentary p. 442).

232

Owen Lattimore, ‘Chingis Khan and the Mongol Conquests,’ Scientific American 209 (1963) pp. 55–68 (at p. 62); Lattimore, ‘Honor and Loyalty: the case of Temujin and Jamukha,’ in Clark & Draghi, Aspects pp. 127–138 (at p. 133).