Желтый Эскадроль. Александр Галиев

был безразличен к ним. Они далеко, до них не добраться, не отомстить за их насмешливый свет, не воздать им за их вечную непричастность. А если нет, то и не надо. Пусть светят. Мечтатели смотрят на звезды, чтобы получить вдохновение, чтобы войти в столь противное мне романтическое состояние духа, чтобы просто полюбоваться, в конце концов. В Эскадроле романтиков почти нет, это считается неорганичным и общественно порицается, хотя никак и не наказывается. А зачем я смотрю на них? Быть может, в юности, больше десяти лет назад, во мне и было нечто романтическое, но сейчас я ярко сверкаю гладкой отполированной сталью своего состояния. Сверкаю так же, как эти звезды, сам став такой далекой от всех и вся безразличной звездой. И я уже не дам ответ, почему я смотрю каждый раз на небо, словно ищу там отгадки на все вопросы мира, словно от взгляда ввысь все сразу станет понятным.

      Мне очень нравится, как смотрит на небо сам Эскадроль. В очень старой императорской речи, написанной более ста лет назад, были сказаны очень красивые и верные слова о небе в органическом мифе. Небо есть истинный органицизм. Вечно стоящее, монолитное, имеющее свои непререкаемые законы и, что самое главное, бесконечное во времени. Оно хмурится, льет дождем, сыплет снегом, посылает ветра и ураганы на землю и грозит градом. Радуется, светит органическим Солнцем, бескрайней голубой далью, нависающей над всеми нами своей тяжелой, совсем уж безэмоциональной мощью. Оно есть и будет здесь всегда. Весь Эскадроль в своем едином органическом сознании тянется к этим словам как к неопровержимой истине. Тянется к небу, вверх, к вечности, к органике, к свободному телу и духу, который может творить что угодно, лишь бы выполнял редкие, но очень важные задачи. Небо будет стоять всегда, и Эскадроль будет стоять всегда. Извне нас совершенно не разбить, воюй мы даже со всем миром. А если сломаемся внутри, то и сломленными разобьем всех остальных. Эскадроль – это небо на земле. Вечное и бесконечное.

      Офицеры, для чего-то рассыпанные по площади у штаба, наконец заметили меня, разглядывающего небо, у темных тюремных дверей. Многие быстро спохватились, козырнули, а другие даже начинали аплодировать. Я театрально откланялся всем и помахал правой рукой в знак приветствия.

      Я оглядел площадь, щурясь от повсеместного света. Ночь, может, и темна, но по всему плацу у штаба горели прожекторы и яркие желтые фонари. После матовой темноты подвальной тюрьмы каждый фонарь казался органическим Солнцем, которое в шутку выжигает тебе глазное яблоко. Но особенно ярко ослепляли не фонари, а то, что блестело в их свете, – аккуратно собранные в ровные столбики слитки золота. Они были вынесены из штаба еще днем, до того, как здание окончательно рухнуло. Золото пролежало здесь до самой ночи. Централис не Гедонис, жители, не привыкшие к сверкающей ауре, наверняка с гордостью ходили вокруг слитков, дивились их красоте и аккуратно их поглаживали.

      Военные вокруг медлительны и малоинициативны, ибо все последствия восстания уже устранены. Рабочие давно начали разбирать завал. Штаб сегодня похудел на все свои пять этажей и представлял собой по большей части груду