Собрание сочинений в 18 т. Том 2. Литературные беседы («Звено»: 1923–1928). Георгий Адамович

вполне правомерное на каком-то уровне, но разросшееся по ходу мысли настолько, что опровергает уже общую истинность всего рассуждения. Адамович был убежден, что зачастую «логика как бы издевается над рассудком и уводит его от желанного, чувствуемого заключения»[29], и стремился быть верным не логике, но истине.

      Кроме того, если пристально всмотреться во все им написанное, становится очевидным, что своим главным, затаенным мыслям Адамович никогда не изменял, какому бы испытанию на прочность ни подвергал их.

      «Литературные беседы», личность и сам образ мыслей Адамовича стали частью той среды, в которой зародилась так называемая «парижская нота», тем центром, вокруг которого объединились молодые литераторы и который вызвал и продолжает вызывать столько споров. Георгий Иванов имел все основания заявить, что «никто из богатой именами и талантами тогдашней нашей словесности не мог бы заменить Адамовича на его критической трибуне»[30]. По мнению одного из тогдашних молодых литераторов, В. Варшавского, на то были веские причины: «За Адамовичем шли в самом главном. Это было очень определенное, хотя и трудноопределимое представление о том, чем была и чем должна быть русская литература»[31]. Для молодого поколения эмигрантских писателей «Литературные беседы» в буквальном смысле стали учебником вкуса.

      Но Адамович следил не только за эмигрантской словесностью, в круг его интересов входили вопросы религии и теологии, философии и политики. Критик, поэт, эссеист, публицист, он писал и о театре, музыке, кино, о русском языке, о французской литературе, немного о литературе английской и американской, очень много о классической русской литературе и, конечно, о литературе советской, за которой Адамович следил неустанно, всматривался, вслушивался в нее, огорчался, много раз ее хоронил, а затем всматривался и вчитывался вновь. Он откликался практически на все существенные культурные события современности, а современным для него был весь двадцатый век.

      Разумеется, прежде всего его интересовала просто литература как таковая, а все деления – эмигрантская, советская – принимались, как неизбежное зло. Под литературой он понимал нечто иное, мало совместимое с советской идеологией, о чем часто писал. И все же с пристальным вниманием следил за тем, что делается в литературе Советской России. Следил едва ли не с одной целью: заметить пробуждающиеся ростки того, что вновь сделает советского человека русским, а беллетристику из идеологии вновь превратит в литературу. Любые мало-мальские намеки на это отмечал сразу же, а если они затихали, – разочаровывался в авторе, но не в процессе, ибо сам процесс считал необратимым. И в результате получилось, что по большому счету многие его критерии и оценки оказались гораздо ближе к истине и к подлинной истории литературы ХХ века, чем у присяжных ниспровергателей и восхвалителей как с той, так и с другой стороны.

      Глеб Струве считал, что Адамович «не принадлежит к тем критикам, писания которых выигрывают от объединения под

29

Адамович Г. Литературные беседы // Звено. 1928. № 3. С. 126.

30

Новый журнал. 1955. № 43. С. 296.

31

Варшавский В. Незамеченное поколение. Нью-Йорк: Изд-во имени Чехова, 1956. С. 179.