Собрание сочинений. Том 13. Между двух революций. Андрей Белый

ряд корреспонденций о Лувре за подписью «Щукин», написанных остро, со знанием дела; И. И. служил в Лувре; он был награжден красной ленточкой (знак «легиона» почетного); он, давно переехав в Париж, у себя собирал образованных снобов, ученых, артистов, писателей.

      Я ходил к Щукину, где между мебелей, книг и картин, точно мощи живые, сидел Валишевский, известный историк, злой, белобородый поляк, с изможденным, изжеванным ликом, сверкавшим очками; я помню с ним рядом огромного, рыхлого и черноусого баса, Барцала[137], бросавшего космы над лбом и таращившего беспокойно глаза на сарказмы почтенного старца; запомнился слабо-рассеянный, бледный хозяин, клонивший угрюмую голову, прятавший в блеске очков голубые глаза; вид – как будто сосал он лимон; лоб – большой, в поперечных морщинах.

      Потом оказалось, что он, положив застрелиться, дотрачивал средства свои: раз, собравши гостей, он их выслушал, с ними простился; и, их отпустив, застрелился; ни франка при нем не нашли; мог служить как ученейший специалист по искусству; А. Ф. Онегин, собравший архивы по Пушкину, часто бывал его гостем.

      Однажды сидели за чаем: я, Гиппиус; резкий звонок; я – в переднюю – двери открыть: бледный юноша, с глазами гуся; рот полуоткрыв, вздернув носик, в цилиндре – шарк – в дверь.

      – «Вам кого?»

      – «Вы… – дрожал с перепугу он, – Белый?»

      – «Да!»

      – «Вас, – он глазами тусклил, – я узнал».

      – «Вам – к кому?»

      – «К Мережковскому», – с гордостью бросил он: с вызовом даже.

      Явилась тут Гиппиус; стащив цилиндр, он отчетливо шаркнул; и тускло, немного гнусаво, сказал:

      – «Гумилев».

      – «А – вам что?»

      – «Я… – он мямлил. – Меня… Мне письмо… Дал вам, – он спотыкался; и с силою вытолкнул: – Брюсов».

      Цилиндр, зажимаемый черной перчаткой под бритым его подбородком, дрожал от волнения.

      – «Что вы?»

      – «Поэт из «Весов».

      Это вышло совсем не умно.

      – «Боря, – слышали?»

      Тут я замялся; признаться, – не слышал; поздней оказалось, что Брюсов стихи его принял и с ним в переписку вступил уже после того, как Москву я покинул; «шлеп», «шлеп» – шарки туфель: влетел Мережковский в переднюю, выпучась:

      – «Вы не по адресу… Мы тут стихами не интересуемся… Дело пустое – стихи».

      – «Почему? – с твердой тупостью непонимания выпалил юноша: в грязь не ударить. – Ведь великолепно у вас самих сказано!» – И, ударяясь в азарт, процитировал строчки, которые Мережковскому того времени – фига под нос; этот дерзкий, безусый, безбрадый малец начинал занимать:

      – «Вы напрасно: возможности есть и у вас», – он старался: попал-таки!

      Гиппиус бросила:

      – «Сами-то вы о чем пишете? Ну? О козлах, что ли?»

      Мог бы ответить ей:

      – «О попугаях!»

      Дразнила беднягу, который преглупо стоял перед нею; впервые попавши в «Весы», шел от чистого сердца – к поэтам же; в стриженной бобриком узкой головке, в волосиках русых, бесцветных, в едва шепелявящем голосе кто бы узнал скоро

137

Старый певец московской оперы, очень радикально настроенный в годы революции.