Собрание сочинений. Том 13. Между двух революций. Андрей Белый

о том, что ломаю же, черт побери, я грамматику речи:

      – «Сказать надо вот как, – он громко кричал на меня, – а не эдак вот: не по-французски выходит».

      И тут же примеры грамматики: преподаватель, педант!

      Что ко мне относился тепло он, я понял из ряда штрихов в обращеньи ко мне, всегда мягко-участливом; он ежедневно, вмешавшись в беседу мою с Мародоном, меня подвергал настоящим экзаменам, строго допытываясь, что читал я по логике и почему я, читая Когена, чтоб Канта усвоить, молчу о французах, меж тем как во Франции есть представители и кантианских течений; откинувшись, делаясь строгим, наморщивши лоб, барабанил по скатерти пальцами (так, вероятно, он в бытность профессором делал экзамен студентам); бывало, он, бросивши взгляд исподлобья, оглаживает свою карюю бороду, тащит к ответу меня:

      – «А что можете вы мне сказать о французских последователях философа Канта?»

      Я упомянул Ренувье, написавшего книгу о Канте, отметивши: мысль в ней путана; потом передал впечатленье свое от другого труда Ренувье[126]; тут «месье» Жорес, мне улыбаясь, с довольным покряхтом бросает:

      – «Ну да: это – так!»

      И, схватяся за вилку, уходит в тарелку, с большим интересом обнюхивая вермишель; ел он неописуемо быстро; покончивши с порцией, корпус откинет; руками – на скатерть, и слушает, что говорят, в ожидании; раз он дал отеческий, строгий урок мне:

      – «Ну, знаете, – строго он губы поджал, – вы левее меня».

      Я – язык закусил; но, увидевши ласковый взгляд голубых его глаз, успокоился; взглядом – как гладил:

      – «Сболтнули вы зря: ничего, – еще молоды».

      Я извлекал из него интервью на все темы; был дипломатичен в ответах, когда вопрос ставился прямо; когда ж оставляли в покое его, он, как кот на бумажку, высовывал нос и себя обнаруживал; прямо спросить, – он подъежится; глазки, став малыми, – мимо: ответит уклончиво; мненье его искажали; поэтому, не обращаясь к нему, заводил разговоры с соседкой, конечно, на нужные темы, но с видом таким, будто дела мне нет до Жореса; он выставит ухо, но делает вид, что читает, хотя и пыхтит от желанья просунуть свой нос; не удержится, бросит газету, всем корпусом перевернется; и ноги расставит, пропятив живот:

      – «Почему вы так думаете?»

      Я того только жду; и, бросая соседку, – докладываю; а он – учит.

      Так маленькой хитростью я из него извлекал что угодно.

      И мне выяснялось его отношение к событиям русской действительности: революцию в данном этапе ее он считал неудавшейся, видя реакцию в том, что эсеры считали успехом; досадовал на непрактичность, отсутствие твердого плана борьбы; максимализм для него был развалом; сурово громил партизанов от экспроприации; в моем сочувствии к экспроприаторам видел незрелость и шаткость; но мне он прощал, потому что я не был политиком; иронизировал лишь: «Вы – левее меня»; в психологии мученичества он видел истерику слабости:

      – «Выверните наизнанку его, – говорил он о бомбометателях, – и вы увидите: это – ягненок, одевшийся волком;

126

«Эскиз систематической классификации», два тома; книга не переведена на русский язык.