Бессонные ночи в Андалусии (сборник). Ирина Безуглая

становится страстной, литературно выражаясь, пылкой женщиной, стало моей тайной, как мне казалось, и я страшно удивилась, когда по возвращению в Москву, впервые услышала модное на тот момент выражение, повторенное потом на протяжении моей жизни десятки раз: «Ты потрясающе сексапильна». Сейчас сказали бы сексуальна, и любая женщина, девушка зардеется от радости, получив такой приятный «комплеман». Но тогда и в звучании слова, и в его содержании я чувствовала лишь вульгарную скабрезность. Кроме того, в словах ощущалась угроза на захват моей тайны, тайны моего тела, не открытой пока ни одним мужчиной. Приятели Георгия умудрялись чуть ли не поздравить его с проявлением моего нового образа. Умора! Ведь Гий к этому не имел никакого отношения-…

      Лиза простояла на веранде, пока окончательно не промерзла, зато немного протрезвела. Слегка прихрамывая, она спустилась по высоким ступенькам, закрыла дверь на ключ и побрела на кухню снова заваривать кофе. По радио закончилась вставка классической музыки в ночную программу рока, и знакомый голос ведущего стал рассказывать о недавнем фестивале джаза в Новом Орлеане. Начались выступления местных оркестров, которых там сотни, названий не упомнишь. Но исполнение было отменным.

      Сваренный кофе получился крепче обычного, не важно: ей все равно не заснуть. Она допишет письмо Племяшке. Она будет писать тоже в стиле джаза, ее рассказ будет не сентиментально-драматическим, но легким, ироничным, с приятными для чтения и восприятия импровизациями. Сейчас она это сделает, а новоорлеанские джазмены помогут ей не сбиться с ритма. Лиза чуть увеличила звук у приемника, вернулась к столу, плюхнулась в кресло и с упрямством, где сказывалось действие выпитого, схватила чистый лист и стала коряво выводить строчки. Как и раньше, она не старалась вспомнить, о чем уже писала Племяшке, не обращала внимания на нестыковки в логике и хронологии изложения, на то, что между фрагментами письма остаются лакуны.

      Письмо. – Так я тебе все-таки расскажу, почему мы выехали из страны. При всей твой «продвинутости», как сейчас бы сказали, ты оставалась ребенком, многое тебе было непонятным, а другое не очень тебя интересовало. Кроме немаловажных повседневных проблем, где достать деньги и где купить продукты, оставались и наши душевные терзания по поводу вынужденного молчаливого согласия с двойной моралью, установленной государством. Впрочем, эмоциональный накал наших друзей и наших собственных рефлексий, угасал, достигнув определенной «температуры» нагрева, и выключался, как чайник на плите при точке кипения. Об этом столько уже написано…

      Наш отъезд из страны ты тогда осудила, не приняла, как и твоя бабушка, мать Георгия, и долго держала обиду на нас. Со всем максимализмом юности ты обвинила меня в предательстве, конечно, не в государственно-политическом, но личностном смысле. Этим, возможно, и объясняется твое долгое нежелание общаться со мной. Сейчас, после стольких лет, я принимаю это обвинение. Теперь, Племяшка, я во многом каюсь и корю себя. А зачем я пишу