Обольщение. Гнев Диониса. Евдокия Нагродская

был думать об обезьяне, ну, вот он только и делал, что думал. А вы лучше побольше работайте физически, делайте гимнастику, читайте только научные книги – и проживете спокойно до тех лет, когда можно будет жениться. Вы такой умный, такой развитой, – бессовестно льщу я ему, – как вы не понимаете, что жизнь человеческая – все же довольно дорогая вещь! А если она вам не дорога, то отдавайте ее за дело посерьезнее, чем истерический припадок!

      Я замолкаю. Он сидит, уткнув нос в руки, сложенные на столе.

      – Мне ужасно стыдно перед вами, – чуть не со слезами бормочет он.

      – Да не стыдитесь, Андрюша! Было бы действительно стыдно, если бы на моем месте была молоденькая, невинная девушка. Вы запачкали бы ее воображение, она могла бы заболеть от испуга. А на меня, право, никакого впечатления не произвело. Мне даже кажется, что теперь, Андрюша, мы сделаемся с вами искренними друзьями.

      – Да! да! – вдруг протягивает он со слезами мне обе руки. – Простите меня, я…

      – Тс-с! Как будто ничего не было. Пойдем лучше к маме и скажем, что мы теперь друзья.

      – Да, да, пойдемте, какая вы славная… Я теперь буду больше гулять, работать! Знаете что? – говорит он, спускаясь по лестнице, – я поеду на лесопилку к Чалаве и буду там работать.

      – Какая хорошая мысль! Вы узнаете условия жизни рабочих не по книжкам, а на деле. Даже вот что… – раздуваю я его затею. – Записывайте в дневник свои впечатления. Не смущайтесь, если иногда факты покажутся мелкими. Рабочий вопрос так назрел, что в нем нет мелочей – все крупно!

      «Ой», – останавливаю я себя, но, вспомнив возраст моего собеседника, продолжаю с прежним жаром:

      – Если я не ошибаюсь, о жизни рабочих на лесопильнях Кавказа ничего не было за последнее время в текущей литературе. Илья выправит ваши записки, и их можно будет напечатать.

      – Ах, да… Вот идея-то!

      Мы жмем друг другу руки и входим в гостиную. Марья Васильевна сидит задумчиво у окна.

      – Мама, – говорю я нежно, я в первый раз называю ее так, – мы с Андрюшей помирились и теперь друзья!

      Она поднимает голову.

      – Полюбите и вы меня хоть немножко, за Илью, – шепчу я, еще нежней обнимая ее.

      Она вздрагивает, хватает мою голову и прижимает к своей груди. На глазах ее слезы. Победа! Полная победа!

      Андрей смотрит на нас и вдруг, уткнувшись в колени матери, ревет. Ревет, как самый маленький ребенок. Как теперь хорошо все идет.

      Между Марьей Васильевной и мной лед разбит, Андрей, уезжая на завод, даже поцеловался со мной, а до отъезда два дня услуживал мне и Жене: рвал для нас цветы, собирал ежевику, дурачился и хохотал. Мы вели длинные разговоры.

      – Какой ты стал славный, Андрейчик, – удивлялась Женя, – просто не узнаю тебя!

      Она была в недоумении, а Андрей толкал меня локтем, и мы смеялись. Он был ужасно доволен, что у него есть тайна. Перед отъездом он объявил мне, что все-таки влюблен в меня, но, конечно, платонически и никогда больше не заикнется о своей любви, которую поборет. Я удержалась, не фыркнула от смеха и сказала что-то подходящее к случаю. Мы расстались, ужасно довольные друг другом.

      Сидим