Погружение в отражение. Мария Воронова

отрекайся и не зарекайся, вот уж правда! Лариса росла в семье, где все любили друг друга спокойно, без надрыва и страстей. Мама говорила, что вся великая любовь происходит от великого инфантилизма и распущенности, а взрослые разумные люди умеют властвовать собой. Анна Каренина, Ирэн Форсайт, даже Катерина из «Грозы» были всего лишь неуравновешенные истерички, о которых не стоило столько писать.

      И Лариса тоже думала – боже мой, какие дуры!

      И хотела бы продолжать так думать, но ноги подгибались, а все слова вылетали из головы, когда он появлялся в дверях библиотеки через несколько минут после того, как уходила группа.

      Всю неделю она репетировала строгую речь, в которой аргументированно доказывала, что им необходимо немедленно все прекратить, но Алексей шагал ей навстречу: «Лучик мой!» – и Лариса кидалась ему на шею, висла на широких плечах и крепко прижималась щекой к щеке, чтобы почувствовать, как колется щетина.

      Он подхватывал ее, кружил, уносил в самую глубину зала, где хранились подшивки старых газет, начинал осторожно целовать, но Лариса торопила миг, когда она становилась им, а он становился ею.

      Потом они лежали на полу, подстелив его пиджак, и мечтали, как когда-нибудь смогут сделать это в постели. «Я бы поцеловал каждую твою веснушку, Лучик».

      А ей и так было хорошо.

      Лариса знала, что это скоро кончится, как приговоренный к смерти знает о предстоящей казни. Алексей – мужчина, а их влюбленность быстро проходит, и скоро приключение с замужней женщиной утратит для него прелесть новизны и надоест. Что ярко горит, то быстро сгорает.

      Но завтрашняя пустота заставляла ее только острее чувствовать сегодняшнее счастье.

      Алексей провожал Ларису домой, несмотря на все ее протесты. В метро было бы быстрее, но от ДК до Ларисиного дома ходил прямой трамвай. Его всегда приходилось долго ждать. Когда старый красно-желтый вагончик показывался из-за угла, раскачиваясь и звеня, табличка с номером сверху горела уютно, как настольная лампа. Вечером давки уже не было, но двойные сиденья обычно оказывались заняты, и они проходили на заднюю площадку и смотрели, как убегают вдаль рельсы.

      Счастье было горьковатым, как грейпфрут.

      Иногда он звонил на кафедру: «Лучик, я понял, что, когда увидел тебя, снова стал жалеть, что потерял глаз». Лариса отворачивалась, горбилась, чтобы другие преподаватели не видели, как лицо разъезжается в улыбке, и строгим тоном говорила: «Да, Алексей Ильич! Обязательно, Алексей Ильич!»

      Весна и все лето прошли от среды до среды.

      В другие дни Алексей звонил ей домой, когда знал, что Никита еще на работе, и они разговаривали о всяких глупостях. Лариса точно не знала, прослушивается их домашний телефон или нет, но на всякий случай Еремеев звонил ей из автомата и обращался на «Вы»: «Лариса, а я хотел спросить про модальные глаголы…» или: «Мне непонятно это место у Шекспира, а кстати, вы любите кататься на лыжах?».

      Что ж, Алексей